Глава 6
“А Я - лишь части часть…” Плач по тирании.
Из радио-динамика в уши Илье перелилась погудка, которая могла бы иллюстрировать пробуждение какого-нибудь неземного цветка на фантастической планете. И высокотехничный этот электронный звон произвёл во внутренностях Ильи неприятный зуд.
Автор спешит успокоить взволновавшегося читателя и сообщает, что досадившие Илье звуки были всего лишь позывными политического комментария; его, как говорят теперь, “бэнглом”.
Желание тут же выключить радио уравновесилось атавистической привычкой к наркотику политики, и Илья остался недвижим. (Прочтя слово “атавистический”, читатель может подумать, что автор перенес героя в какое-то эволюционно отдалённое будущее, и не будет столь уж неправ, так как для испытавшего духовное обновление Ильи, привычки Ильи ветхого, которого он совлекся, действительно были атавистическими.) Раздражённый, досадливый голос в сердце его сетовал на искажение информации о событиях, говорил о том, что лучше вовсе не знать, чем знать так, что они морочат людей, вместо того, чтобы просвещать их, и т.д. Очевидно, обладателю этого внутреннего голоса казалось, что вещающий по радио комментатор должен занимать объективную, стороннюю позицию, опирающуюся на нечто, выходящее за рамки описываемых событий. И отсутствие такой позиции казалось ему отступлением, отклонением от должного, и это, по привычке к моральному обвинительству (или, как говорили компетентные лица, “очернительству”), вызывало в Илье раздражение.
На этот раз, против прошлого, Илья, правда, почувствовал себя почти отдельным от этого раздражённого негодующего голоса, так же, как и от морального требования, которое этот голос предъявлял к говорившему по радио; требования, похожего на то, какое ребёнок предъявляет родителю, когда хочет, чтобы тот был именно таким, а не другим. Илья вдруг ясно и, главное, спокойно увидел, что доносящееся по радио есть активность полюса, притягивающего и ориентирующего намагниченные частицы; полюса, неотделимого от своего антипода - такого же полюса с противоположенным зарядом. В этот момент он впервые, наверное, ясно понял потаённый смысл стихов, которые немедленно зазвучали в его голове:
А Я - лишь части часть, которая была
В Начале всей той Тьмы, что свет произвела…
“Да, Он всегда лишь часть, и не знает другого проявления, кроме как в разделении и раздоре; такова форма Владыки Вещей”, подумал Илья в ответ.
В далёкое то студёное утро, когда по лишённой снега и схваченной морозцем мостовой мела косыми белыми полосами позёмка, мама и бабушка Никиты стояли под чёрной бумажной тарелкой, висевшей на вбитом в стену гвозде. Тарелка что-то торжественно хрипела, но, что именно, разобрать было трудно. Бабушка и мама стояли, склонив головы, и плакали. Никита никогда раньше не видел их вот так, рядом, проникнутых единым чувством, будто у гроба близкого обеим человека. А они действительно стояли у гроба… Умер, наконец, тот, кто в течение долгих и жертвоносных десятилетий сатанинской жатвы воплощал собою в этой земле Владыку Вещей: чей огромнейший, во всю высоту стены, портрет, чуть наклоненный на зрителя, висел в фойе кинотеатра. На этом портрете Он стоял под знаменами в усеянном тысячью звёзд мундире с золотыми погонами, и несказанно восхищал Никиту, любившего смотреть на него, в ожидании начала сеанса. Рядом с портретом генералиссимуса в кадке стояла пальма. Поневоле она приводила на память черноморские курорты, и должна была обозначить фойе, как место культурного отдыха граждан. Дома у Никиты в кадке стоял фикус. А здесь - пальма. Разница между фикусом и пальмой в чувстве Никиты отвечала разнице между малостью дома и величием государства.
Глядя на плачущих женщин, он весь как бы притаился внутренне, чувствуя значительность происходящего, но плакать ему не хотелось, - он давно был эмоционально автономен и нелегко поддавался заразительным чувствам. Да и радость жить, переполнявшая его всякий день, способна была пересилить любое горе.
Через час он уже весело расхаживал по улице в бодрящем, пронизанном тускловатым, льдистым солнцем воздухе, слушая гудки фабрик и автомобилей и далёких пароходов в порту, косясь с гордостью, время от времени, на черно-красную повязку на левом своём рукаве.
Никита обожал праздники. А нынче всё было как в праздник; как в день выборов, когда рано утром торжественно одетый отец брал Никиту, и они шли на избирательный участок, задрапированный кумачом, где он, сидя на руках отца, опускал бюллетени в обитую алым бархатом урну, и это выглядело точно так, как на фотографиях в журнале. Мать в это время оставалась дома, - выборы ведь были делом мужским, и поэтому отец расписывался за неё в реестре, а бюллетень её опускал в урну сын. Она в это время готовила праздничный и очень ранний завтрак, ибо делом чести было проголосовать как можно раньше, - лучше прямо в шесть утра; особенно человеку с положением, каким и был папа Никиты. Несмотря на рань, мужчины приступали к завтраку, сдобренному водкой, сразу по возвращении с избирательного участка, возбуждённые и довольные собой, словно после моциона. Никита водку не пил, хотя ему и не возбраняли. Он предпочитал лимонад, который в то славное время почитался напитком праздничным. Никто не пил его, вместо воды. Для питья в народе был широко распространен чайный гриб. Но им Никита брезговал.