Вот, встретились два взаимных влечения и услаждают друг друга. Казалось бы, что может помешать им? Разве взаимное чувство не высшая инстанция в отношениях полов? Никита позволял себе думать, что это именно так. Мольер, Бомарше, Островский, Горький, и многие другие прогрессивные авторитеты, признанные в официальной культуре, в которой воспитывался если не сам Никита, то его ум, подтверждали это.
Конечно, для Никиты не было таким уж секретом, что в реальной жизни существовали и другие основания партнерства и брака, основанные на ином праве, нежели право чувства и влечения. Все эти иные формы: и брак по расчёту, и по воле родителей, и по воле общины, и прочие, объединённые насилием над чувством и влечением, и над тем, что просвещенческой свободе кажется “личностью”. Сказанные иные основания брака, несомненно, более традиционны и, - в известном отношении, - более культурны, нежели бесплатная государственная регистрация взаимной похоти; и они отнюдь не ушли из “прогрессивной” советской жизни. Но Никита извлекал из наличного набора наиболее приятную для него культурную форму, хотя этот его выбор происходил и не без влияния текущего “исторического момента”. Как раз сила этого “момента” сообщала Никите некоторую уверенность в своей правоте, или, точнее сказать, порождала претензию на утверждение своего образа действий в этом вопросе. Такой психический (или, душевный, - в угоду филологам) настрой сохранялся у Никиты столь долгое время лишь потому, впрочем, что он никогда раньше не ходил на танцы и не крутился в уличных компаниях. Он замыкался в мире своих мечтаний, в каковой сфере, естественно, наибольшим влиянием пользовались книги. Нравы же, господствовавшие в молодёжной среде, были ему мало знакомы. Или, наоборот, хорошо знакомы и …чужды, - потому он и замыкался в себе? Но, так или эдак, а по окончании очередного танца с Леной, - так звали его пассию, - к Никите подошли двое ребят, они отвели его в сторонку и, как они полагали, вежливо осведомили Никиту о том, что Лена - “застолбленный участок”, говоря терминами Клондайка; что у неё есть парень в армии, и она должна его ждать. Они также сказали, что если бы он, т.е. Никита, не был приезжим и, следовательно, гостем города, то он бы уже валялся где-нибудь неподалёку в собственном дерьме.
Однажды, в своём родном Петровске, Никита уже столкнулся с тем, что девушек распределяют и присваивают, как какой-нибудь скот; что квартал или улица тщательно следит за тем, чтобы их девушки не гуляли на стороне, и устраивают форменные битвы за женщин, подобно первобытным племенам где-то на заре истории; что парень, - и особенно первый парень улицы, - отлучаясь, не полагается на привязанность своей подружки, а поручает своим приятелям и “вассалам” следить за ней и пресекать возможную неверность; и что потерявших девственность подруг передают друг другу, словно вещь… Так однажды, друган с его улицы обратился к Никите по поводу девушки, к которой Никита испытывал самые нежные чувства, следующим образом: “Привет! Ну, как, я слышал, ты сейчас Таньку ебёшь? Ну, давай, еби. После тебя - я”.
Никита же отнюдь не имел интимных отношений с Таней, и вообще ещё ни с кем не имел, и отнюдь не подозревал, что её можно…, и вообще думал, что так просто - нельзя, а нужно обязательно жениться, и так далее. И что же вы думаете, Никита возмутился, в ответ на обращение другана? Ничего подобного, он только вяло улыбнулся и сделал жест в том смысле, что всё, мол, “о`кей”; хотя внутри у него всё перевернулось.
Дальше дело это развивалось так, что один из соседей Таньки, плюгавый довольно подросток, пытавшийся придать себе значение на чужой счёт, вечером, когда Никита провожал Таню из кино, подошёл к Никите и сказал ему, что у Таньки парень в армии. И Никита, вовсе не разделявший этих понятий заводского предместья, а просто не знавший, что ему дальше делать с Танькой, на еблю которой занимают очередь, разыграл комедию. Со скорбной миной обратился к Таньке и спросил у нее дрогнувшим голосом: “это правда?” Танька, потупившись, сказала: “да”. Тогда Никита, развернувшись на 180 градусов, ушёл, чтобы более не встречаться с нею. Разумеется, он солгал, он предал себя и Таню, и было стыдно.
И вот теперь, здесь, в Волгодонске, память о том бывшем позоре и сила самоосуждения за него мешала Никите внять предупреждению и поступить благоразумно. Он вновь пригласил Лену на очередной танец и так же тесно обнимал её, выказывая свои чувства, - это последнее было самое плохое.