Вот и нынче, кругом висели флаги, даже более красивые, чем обычно, - приспущенные и оттенённые чёрным крепом. Отец, до срока воротившись с работы, принёс черно-красные повязки, которые будто заранее были заготовлены, так их было много. На улицах все прохожие были в таких повязках на рукавах. Гудели гудки, томительно ныли гнусавые автомобильные сирены. Ото всего этого необычия Никита был радостно возбуждён, ему было хорошо. Одно лишь обстоятельство чуть омрачало торжество - Никита завидовал тем, у кого на груди красовались черно-красные банты и розетки, в центре которых приколот был значок с портретом генералиссимуса. Много бы дал Никита за такую розетку, но приходилось довольствоваться повязкой. Конечно, ничего не стоило, вооружившись ножницами сделать из лоскутов, которых тогда в каждом доме водилось в достатке, самому такую же розетку, но Никита не отличался рукодельством, и даже простейшие вещи, которые все мальчишки мастерили сами, ставили его в тупик. Впрочем, отсутствие розетки не убавляло Никите важности: он был как все, как взрослые, он был “в курсе…” и с повязкой на рукаве. Настроение было поистине праздничным.
Тот факт, что праздник этот на деле был трауром, что речь шла о смерти: о смерти человека и о смерти эпохи, - ускользал от понимания Никиты. Но, как ни странно, Никита оказывался прав в своей наивной поверхностности восприятия событий. С одной стороны, для многих это действительно был праздник - смерть людоеда, с другой - ничего, собственно, пока не произошло. Владыка Вещей не умер, ибо не родился ещё тот богатырь, который мог бы умертвить его. Он жил во всех богатырях, и в не богатырях; жил он и в Никите. Избыть его из сердец было непросто. И так велики были чары его в этой мёрзлой земле, что поедаемые им люди почитали его за отца родного и плакали по нём больше, чем по родному отцу.
В семье Никиты, к этому времени, подрастала ещё одна “двойня” под общим именем Ваня. Но, в отличие от тандема Никит, - в котором Никита правый совершенно уже подавил Никиту левого, не давая тому никакого самостоятельного выхода к жизни и отобрав тем самым у него первородство, - в тандеме Вань, Ваня-левый, как исконный и природно-старший, решительно доминировал над Ваней-правым, который только в три года едва начал говорить. Указанное различие, несомненно, должно было сказаться во взаимоотношениях братьев, и выявиться в контрасте их сопоставимых поведений.
Возвращаясь к Никите, автор вынужден свидетельствовать, что Никита-правый совсем уже перестал считаться с переживаниями Никиты-левого и всё своё поведение подчинил исключительно логическим отношениям, основанным на именах вещей. В итоге, существование Никиты-левого оказалось полностью сокрытым под масками и ролями, которые разыгрывал в своём театре Никита правый. Он рос пустотелою формой, развивался, усложнял свою игру, имитируя внешне человека, старшего себя, и взрослого, тогда как Никита левый хирел, вырождался и становился поставщиком неоформленных младенческих эмоций, энергию которых Никита правый отливал в нужные ему формы поведения.
В результате, Никита постепенно превращался в соблазнительный и отталкивающий, - смотря на чей взгляд, - мираж, который во всех случаях являл подходящую мину, но внутри был душевно аморфен, и, в сущности, не знал тех чувствований, которые старательно изображал. Преобладающей эмоцией у него становилось удовлетворение, наслаждение и возбуждение от одобрения Владыки, которое он находил в интересе, проявляемом к нему взрослыми, и которым он, чаще всего, наделял себя сам, общаясь с Владыкой наедине в Его идеальном кристаллическом царстве.
Калейдоскоп форм, которые он находил в этом царстве, и которые с упоением воспроизводил в жестах, вырывал его изо всех реальных отношений, которыми Никита манкировал, без оглядки на нравственность, и от которых оставалась лишь видимость, подчинённая эталону, который задавался Владыкой. Таким образом, Никита, как говорят, продал свою душу Дьяволу, за валюту наркотического опьянения величанием, и, вместо человека, вырос в фантома, в оборотня.