- А где же вы там базировались?
- Да местечко такое, Хой-сю называлось, на побережье. Речка там под тем же названием. Почти на самой 36-й параллели. Там ещё завод цементный стоял, так параллель эта точно через него проходила: и ни они не дают нам этот завод запустить, ни мы им. Не поделили завода, так и стоял. Но зато охота там была, я тебе скажу…! Какой только дичи там нет. Как от полётов выходной, я сразу за ружье, и либо в горы, либо к морю. А в море том отлив большой бывает, - вода далеко уходит. Местные идут с корзинами, собирают водоросли, ракушки. Ну, и пошёл я раз за утками в отлив…
Глава 47
Атомы не умирают
Оцепенело, не понимая, смотрел Илья на крашенную охрой филёнчатую дверь старого фасона, - разом советского и коммунального, - опечатанную обычным домоуправским способом, - наклейкой бумажки с фиолетовыми печатями и неразборчивой подписью. Первая мысль, пытавшаяся как-то ответить на вызов, брошенный этой опечатанной дверью, звучала бы, как: “забрали в психушку!”. И потому, что она таки прозвучала в ушах, высказанная кем-то невидимым, её правильнее было бы назвать по-старинному - “думой”, а не мыслью.
Илья, впрочем, не успел переварить эту думу, как рядом отворилась другая дверь, и показалась из неё соседка: аккуратная лицом старушка с сухими руками, обличающими ветхость; в ватнике защитного цвета, с повязанным на голове платком с узлом у подбородка.
- А что это у Веры дверь опечатана? - напрямик спросил Илья, пренебрегая в такой из ряду вон выходящей ситуации обычными условностями.
- Нет нашей Веры. Умерла она, - помедлив, отвечала старушка.
- Как?! Когда?! - вырвались у Ильи бессмысленные восклицания, - будто бы он мог не допустить смерти и вот только не уследил!
- Три дня, как похоронили. Рак у неё был. Ей всё предлагали операцию, да она ведь отказывалась, - как бы осуждая такую небрежность, поведала соседка, - а теперь уж поздно оказалось….
- Так, так…, - пробормотал Илья, - а что, брат её не знаете, где живёт?
- Брат-то? Он её и похоронил. Всё сделал. Вещи роздали по соседям, - как-то безнадёжно махнула рукой старуха в сторону коммунального двора, каких много ещё оставалось в старом городе.
- Вот как…, ну что же поделаешь? - вздохнул Илья. Среди розданных вещей была и его скрипка, и ещё рукописная книга в твёрдом коленкоровом переплёте - образчик советского самиздата Брежневской поры.
- А вы родственник?
- Нет, просто знакомый, - смутился Илья, вынужденный ко лжи общепринятым языком, который не в состоянии выражать оттенки отношений людей, и груб, как нож скрепера, выравнивающий все бугры на дороге жизни. Этот усреднённый язык не даёт быть искренним в полном смысле этого слова.
А может быть и не зря? Может быть, это блажь и слабость души: обязательно раскрыть свою подноготную первому встречному?
Значит, не увидим мы больше нашей Веры, - думал Илья, выходя прочь из-под свода ворот того самого двора, в котором они с Евгенией когда-то жили, где и встретили Вирсавию, которая полюбила их. И сам Илья тогда ещё не потерял способность любить. А вот Евгения…, - здесь Илья готов был сомневаться.
Это была вторая в их семейной жизни квартира, на которую они переехали из глинобитной летней кухоньки, что в Дерзкой Слободке. Ставшая им соседкой пожилая девушка Вера, в крещении Вирсавия, жившая в душной комнате со своей старой матерью, приняла живое участие в судьбе полюбившейся ей четы. Илья отвечал симпатией: он чувствовал духовное родство с ней. Несмотря на свои сорок три года, она не стала взрослой, не стала бабой и приспособленкой. Её филиппики в адрес “власть имущих, брехню жующих и блага дающих” находили в его душе сочувственный отклик. Что же до Евгении, то…, полноте, была ли она вообще? Илья, как ни силился, ничего не мог вспомнить: не мог вспомнить свою жену, какая она была тогда. Человек без лица, с маской, расстроенной обстоятельствами, Евгения была тогда беременна, и у неё был токсикоз, и сентябрь стоял невероятно душный.
“Значит, эти последние встречи после многолетнего перерыва оказались прощальными”, думалось Илье. Он не предполагал такого значения своих последних визитов к Вирсавии в эту високосную зиму. Так вот, вспомнилось вдруг и захотелось прийти…
“Голодный пёс смерти обгладывает мою жизнь, словно кость, отгрызая кусок за куском, пока ничего не останется” - с мрачным пафосом произнёс про себя Илья.