После забастовки прошло немного времени: несколько дней. Был вечер, свет тускло горел, девчонки сидели на нарах и пели, рассказывали друг другу о себе. Вдруг открывается дверь, и полицай вызывает троих девчонок: Тамару Мордовцеву и тех, что ходили с ней по баракам. И увели их. Кто донёс, неизвестно. В бараке воцарились грусть и тишина. Ничего не могли мы узнать о судьбе наших девочек. Только позже дошли до нас слухи, что их отправили в концентрационный лагерь. Тамара Мордовцева была очень хорошенькой: полненькая; губки такие красивые, пухленькие. Играла на гитаре, пела. Когда я плакала, тосковала по дому, она часто меня отвлекала своими песнями, старалась рассмешить. Песни вообще значили в нашей жизни очень много. Когда мы возвращались вечером из столовки в наш барак, девочки запевали наши советские песни, и становилось так хорошо. Тося Безродная однажды запела, лёжа на кровати: “Ты жива еще моя старушка…”, на стихи С. Есенина. Я слушала и думала о своей маме, плакала.
Однажды комендант наш собрал в столовой весь лагерь, принёс патефон и проиграл нам русские песни: “Всю да я вселенную проехал…” и “Когда я на почте служил ямщиком”. Как эти песни звучат вдали от родины, этого нельзя передать словами. Мы все плакали, не скрывая слёз. Комендант был доволен собой. Он вообще нами занимался, воспитывал… Как-то утром пришёл он к нам в барак, вывел нас всех на воздух. За проволочным забором в это время у французов играл оркестр. Мы стали слушать музыку. Он дал нам послушать, потом отсчитал восемь человек и приказал нам снять ставни с петель и носить вокруг барака. Потом попросил, чтобы мы повесили ставни на место. И так он делал несколько раз, пока мы не догадались, что нужно ставни, когда откроешь их, закреплять крючками, чтобы не хлопали на ветру.
Первого мая 1943-го года мы тоже пели. Вообще отметили этот день по-особому: все начистились, нагладились, пришили к жакетам белые воротнички, причесались покрасивее и, когда шли строем на работу, запели дружно: “Кипучая, могучая, никем не непобедимая, страна моя, Москва моя…” Пели мы громко, весело. Немцы не понимали слов, слушали и улыбались нам одобрительно.
В мае-то было хорошо, тепло. А вот зимой - похуже. Тяжело было рано вставать и стоять на холодном сыром ветру, пока посчитают, отведут… Мы не привыкли к германской сырости, и природа как будто посочувствовала нам: в первую зиму, как мы приехали, выпал снег. Немцы всё дивились: говорили: “русские снег привезли”.
Когда нас бомбили, мы радовались, потому что всё-таки ненавидели немцев. Но я по-прежнему боялась бомбёжек. Тогда все собирались в бомбоубежище, вырытом в горе. Двери большие, железные. За ними - туннель каменный, как шахта. По стенам стекала вода. Вдоль стен - лавки узенькие, а под лавками проходила труба отопления. Здесь хорошо было тем, что не слышно было ни самолетов, ни разрывов, ни зениток, как будто не было войны. Во время тревоги нас там много собиралось: все вместе пели песни. Очень красиво получалось. Один француз очень любил песню “Кипучая, могучая…” Был он очень высокого роста, широкоплечий; работал на вальцах, около печи. Слова песни так подходили к его могучей внешности, что все его так и прозвали: “Кипучая-Могучая”.
Над нашим лагерем самолёты в основном летели высоко. Их было очень много, так что земля гудела от моторов. Потом они разлетались очень низко, - как расстилались. И там, где находились города Бонн и Кельн, полыхало сплошное красное зарево. Мы начинали верить, что нас освободят, глядя на это зарево. Но до этого было еще далеко, и пока длилось ожидание. Каждый таил в сердце страшную боль. Иногда она прорывалась.
Однажды развалилась печь в цеху. И вот мастер подошёл к одной из наших девчонок, украинке Вере, и приказал ей убрать кирпичи, толкнув при этом в спину. А Вера была очень стройной, красивой девушкой. Ходила в брюках, подстриженная под мальчика, и выглядела очень смелой и гордой. А работала она на кране крановщицей. Это была привилегированная квалифицированная работа, - не то, что наша. Убирать кирпичи Вера не стала: вместо этого поругалась с мастером. Потом взошла к себе на кран, передвинула его на середину цеха и повесилась, сидя на своём сиденье. Хватились Веру, начали искать. Нигде нет. Тогда один Француз по имени Юзеф залез на кран по опоре и вытащил из кабины Веру. Она была почти мертва. Юзеф два часа делал ей искусственное дыхание, пока не привёл её в чувство. Долго она не могла разговаривать от боли в горле, и первые слова, которые она произнесла, были: “зачем вы меня сняли?”