Глава 51
В осаде
Войну предчувствовали. Когда она была ещё не так близка, и жизнь была ещё так прекрасна, даже в трудностях и грехах её, вестники войны уже посещали людей.
Кино было праздником. Кто не любил тогда эту фабрику грёз? И при первой, возможности Вера, как и другие её сверстники, бежала с подругами в кинотеатр “Спартак”.
В тот раз крутили ленту про Испанию. В радостный мир юности заглянула с экрана страшным своим оком война. Ревели самолёты, рвались бомбы, рушились дома Барселоны. И беженцы, беженцы… Испуганные, плачущие, с маленькими детьми на руках и за спиной, которые не плакали в странном контрасте со взрослыми.
То были испанцы. И вдруг, на месте испанцев Вера увидела на экране себя, своих близких, русских людей, гибнущих под бомбами, мечущихся в поисках укрытия и потерянных родных. И самолёты, расстреливающие их в упор, с бреющего полёта. Так страшно стало ей, что она закричала, на весь зал. На неё зашикали. Было стыдно, и она выбежала, закрыв рот ладонью, из зала. С этой минуты и поселился в ней безумный страх перед бомбёжкой, неподдающийся обузданию разумом.
Позже всё это как-то забылось, притупилось. Прошло три года. Стояло жаркое лето. Душным июньским вечером Вера вышла во двор. Над крышами и кронами висела полная луна, оранжевая. От тишины она казалась еще полнее и притягивала к себе. Вера смотрела на выпуклый диск, не в силах оторваться, будто от экрана, на котором вот-вот должны появиться первые кадры нового фильма. И вдруг она действительно увидела: ясно, отчётливо. Увиденное потрясло её. Боясь потерять это чудо, и, в то же время, желая приобщить к нему близких, Вера, пятясь, а потом всё время оглядываясь побежала вверх по ступенькам веранды, чтобы позвать, показать чудо всем.
Я увидела Богоматери на луне сияющий лик
Тётя Шура, смотрите внимательно:
Иисус к её сердцу приник.
- Я не вижу, ну что ты там выдумала?
Просто светит в небе луна
Я беспомощно руки вскидывала
В эту ночь началася война.
С этого дня всё сразу переменилось, будто кто-то вытащил из-под нас нашу землю и незаметно подставил совсем другую планету, беременную смертью, голодом и ужасом.
Дом, где жила Вера, стоял напротив бани, превратившейся теперь в санпропускник. Дни напролёт Вера просиживала у окна или стояла у ворот, созерцая ритуальный исток войны: микву смерти. В неё входили обычные штатские люди, а выходили воины. Нескончаемый поток молодых парней, которых баня волшебным образом превращала в солдат, вселял хоть какую-то надежду, утолял тревогу за свою судьбу. Веру тянуло к солдатам: рядом с ними было легче. Кроме того, она была уже девушкой, почти невестой. А они все такие весёлые, красивые, приветливые и уже по-особому освобожденные войной: вакантные для последней любви. Спрашивали, как зовут её, записывали адрес, обещали писать с фронта. Им ещё бредилась киношная идиллия любви доблестного воина, защитника, к оставленной в надёжном тылу дивчине. Но… ни одного письма не довелось ей получить от них. А она так хотела этого: ведь тогда война оказалась бы совсем не настоящей войной, а осуществлением кино. Мечтала втайне, что вот кто-то из них особенный напишет ей хорошее письмо: “Парень хороший, парень хороший, как тебя зовут?”. Что немца, или вернее, “фашиста” разобьют, и он вернётся с медалью на гимнастёрке, придёт на её улицу…
Они прибывали колоннами. В штатских довоенных пиджаках, всегда почему-то мятых; в фуражках; запылённые усталые, просили воды, - тоже немного по киношному. И Вера целыми днями таскала им воду ведрами. А они всё пили и пили… Была большая жажда, и эта жажда поселилась в ней надолго.
Рассказ Вирсавии:
“Как-то на ужин нам дали сухую капусту, солёную. Мы её съели, и я выпила за ночь около двух литров воды. Утром проснулась вся отёкшая: вместо глаз - узкие щелочки. Мне в медпункте выписали бессолевую диету, суп из манки, - одна вода. Давали пить красный стрептоцид. Отёк скоро прошёл, но жажда осталась. Я просыпалась ночью, страшно хотелось пить, во рту пересыхало, а воды - ни капли. Ночь, темно. В лагере все спят, и мне страшно одной идти в умывалку, за водой. Хотя бы пошёл дождь или снег, мечтала я. Глотала сырой воздух, ловя его широко открытым ртом, - ничего не помогало. И вот однажды я таки решилась ночью пойти одной в умывалку. Пошла со страхом, в кромешной тьме. Фонари в лагере не горели из-за режима затемнения. Добралась на ощупь. Открываю один кран, другой, а воды нет. Еле дождалась утра и утреннего шалфейного чая. С того дня стала ставить под нару воду в большой бутыли. В одну из ночей проснулась попить, и вижу на меня смотрит большой горящий глаз цвета салатно-голубого. Я не испугалась и стала смотреть на него в темноте, и не могла уснуть: всё думала, кто это? Может какая-то птица смотрит на меня? Мечтала о чуде: что это ангел прилетел за мной и хочет забрать меня отсюда. Тут кто-то из девочек зажёг свет, и глаз исчез. А это была брошь Тамары, покрытая фосфором. До этого я никогда не видела светящегося фосфора. Вскоре немцы стали мазать фосфором ступеньки бараков, так как из-за постоянных бомбёжек режим затемнения стал постоянным. По железной дороге военные эшелоны подкрепления шли то на Восток, то на Запад, и мы стали уже чувствовать, что скоро придёт освобождение.