Вагоны были очень грязные: из-под извести. Большие широкие двери посредине, а наверху - маленькое окошко. Я подошла к этому окошку и смотрела на почернелый, горелый вокзал. Мне думалось, что вот совсем недавно мы приезжали сюда с матерью на трамвае, к отцу. Он работал парикмахером на вокзале. А сейчас и отца нет, и вокзал сгорел; и я не могла удержаться от слёз. Но в то же время кто-то во мне загадывал, когда и какого числа, какого года будет на обратном пути стоять эшелон, в котором я приеду домой.
Вот, солдаты закрыли двери. И все рыдали, и падали в обмороки - родители на перроне, а мы в вагонах. И наш поезд начал отходить от вокзала. Сначала медленно, едва заметно, потом пошёл всё быстрее, увозя нас от Ростова в неизвестную и пугающую Германию, которой мы были зачем-то нужны.
Вначале все мы плакали, но потом осмотрелись в вагоне и начали располагаться. Девчата и ребята ехали вместе. Я перешла на девчачью сторону, и мы легли на полу. После всех треволнений спали, как убитые, Утром мы проснулись: с одной стороны девчата, с другой ребята. Девушки все были красивые, хорошо одеты, как на праздник, у них было много еды. Они ехали с подругами, сестрами, а я - одна одинёшенька. Казалось, они рады были тому, что едут в Германию, цивилизованную страну. Я забилась в угол, и в голове моей вертелись мрачные мысли, как жернова: что всё это какие-то не наши люди, враги. Но вот, несколько человек из них уселись у открытых дверей. Двое братьев, очень красивые, заметили, что я сижу одна, в углу, и посадили меня посредине, меж собой. И вот они запели хором наши русские песни. У меня отлегло от сердца, я поняла, что они - наши! Пели “Степь да степь…” и “Когда я на почте служил ямщиком”. Я слушала их и плакала - такая злая была на эту войну, на немцев. Песня летела из открытых дверей вагона, и мне хотелось, чтобы её услышал весь мир.
Глава 54
Все американцы - чёрные
Случилось раз, что пришли мы с первой смены, а нам, ни с того, ни с сего, выдали всем по сто граммов сахару. И вот я сижу, ем этот сахар из кружки ложкой, как вдруг заходит к нам полицай и зовёт всех строиться. А мы не знаем, куда и зачем? Я и говорю девчонкам: пока весь сахар не съем, никуда не пойду, а то ещё расстреляют нас, а сахар останется!
Построили нас и с нами ещё русских военнопленных, и повели по высокой горе через лес. А сзади ехали военные машины с солдатами и полицаями. Никто не говорил нам, куда нас ведут. Шли мы довольно долго. Потом нас стали перестраивать в ряд по одной, в затылок друг другу. И шли мы так вперёд несколько времени. Потом голова колонны стала перестраиваться в шеренгу. Когда очередь дошла до меня, и я встала в шеренгу, то оказалась на краю открытой площадки и, подняв глаза, увидела страшную картину. Приковывающим взгляд центром её была виселица, и на ней висел Митя, рабочий нашего завода: худой, зелёный, замученный. Ноги его босые были опущены в яму; он был уже мёртвый. Рядом с ямой стоял большой стол: за ним сидели немцы, а возле стола стояла гречанка Ира. Она только вернулась из больницы со шрамом на виске от Митиного удара. Комендант вышел вперёд и стал говорить нам, что если в лагере будет ещё подобный случай, то нас всех расстреляют.
После я долго не могла смотреть в этот тёмный страшный лес, в котором висел Митя, - в особенности ночью, когда возвращалась со второй смены. Нам дали другую переводчицу - Шуру. Она была немка, эмигрантка. Муж её был царский офицер, и у них была дочка: тоже красивая, стройная, как Ира, и тоже дружила с комендантом лагеря. А Иру куда-то перевели. Может быть боялись, что ее убьют - ведь она донесла немцам о подпольной группе в лагере военнопленных, за что Митя и ударил её по голове ключом.
Прошло несколько месяцев с того страшного дня, из нас отобрали, человек девять, - в том числе меня, - и отвезли на другой завод, где делали бритвы. Он располагался в шести километрах от нашего лагеря. Место такое же живописное: вокруг горы, лес, а под горой маленький заводик и два домика белых, очень красивых. Между заводом и этими домиками - речка и узенький пешеходный мостик через неё.
Меня поставили за шлифовальный станок. Спали мы на полу, в сарае, на соломе. А за едой ездили в лагерь: по очереди, вечерами. Брали тачку, ставили на неё кастрюлю и ехали за обедом: то есть ехала кастрюля, а мы топали пешком, да еще и тачку толкали.
Я очень боялась бомбёжки, но ехать нужно было обязательно. Не помню, с кем в паре мне тогда выпало идти (или ехать?), но было поздно, темно, и мы пошли через город Виссен. Он был весь развален бомбами. Мы взяли в столовой лагеря обед и уже толкали тачку обратно, как налетели самолёты и сбросили осветительные лампы. Они залили город светом, - стало видно, как днём. Мы испугались и спрятались в разбомбленный дом, и стали со страхом ждать. Лампы погасли и стало чернее чёрного, только самолёты ревели очень сильно, и бомбы рвались то там, то здесь, но не близко от нас. Так продолжалось около часу. Потом всё стихло, и мы с опаской пошли к своему сараю, в котором жили. Там нас ждали наши девочки. Мы поели и улеглись на солому, одетые. Долго, однако, не пришлось разлёживаться: опять раздалась “тревога”, и мы побежали в бомбоубежище. Это убежище было тоже устроено внутри горы, как и на заводе Вайсблех, но только оно было маленькое. Там тоже ничего не было слышно, что делается снаружи. Туда во время налётов союзников приходили соседи хозяина нашего завода: всей семьей: муж, жена, и сын их, школьник. А я была в убежище завсегдатаем, так как больше всех боялась бомбёжек. Они поставили в убежище электрокамин. Мы сидели, пережидали тревогу, и они расспрашивали меня о Советском Союзе. Я им, конечно, рассказывала, как могла, с моим плохим немецким. У меня были красивые открытки - Виды Кавказа; я им показала. Как ни странно, они обратили внимание на фонари на столбах и спрашивали удивлённо: как? у вас есть свет на улицах? а нам говорили, что у вас, в России света нет… Оказывается, им очень много плохого о нас рассказывали, пугали варварством славян.