В сущности, то был театр одного актёра, не считая собаки, а студентам отводилась в этом театре рель публики. Они, будто понимая, чего от них ждут, послушно выстаивали почти ежевечерний спектакль и не жаловались командованию. В глубине души старшина был им благодарен за это. Он был советским старшиной, а не немцем каким-нибудь, и поэтому не мог, конечно, на самом деле показать, что такое настоящая служба. И, будучи заблудшим в свободе от закона, как и все русские, мог зато поклониться Богу в духе и Дух был здесь. Он держал за руку Илью, показывая, что этот - мой. И старшина видел, - не самого Бога, которого не видел никто никогда, но - Гостя. И это зрение проявлялось у него в слепоте.
Стояло жаркое лето, и зной томил людей. Через сержантов из “своих” командованию подана была просьба о личных фляжках для воды. Фляжки были выданы, но со строгим наказом всегда иметь их при себе. И вот, на каждом утреннем осмотре старшина обходил строй с тылу, внимательно следя, чтобы на заднице у каждого курсанта красовалась фляжка. Задница Ильи, между тем, была от фляжки неизменно свободна, так как последняя валялась у него в тумбочке, с риском быть украденной, как уже были украдены нож, фонарь и электробритва. Старшина, однако, обходя шеренгу сзади, в упор, что называется, не видел крамольного зияния на спине Ильи, хотя сразу же замечал отсутствие фляжки у любого другого курсанта.
Фрондируя таким ограниченным способом, Илья вполне полагался на Бога в тех пунктах причудливой армейской дурости, где он чувствовал Его эгиду, и Бог не выдавал.
Местную портретную галерею армейских чудаков, или, точнее сказать, “чудиков”, замыкали капитан Борщов, командир первой роты, и прапорщик-каптёрщик, без фамилии, которого курсанты прозвали Утюгом. Если читатель думает, что прозвище сие было сокращением от какого-нибудь Великого Устюга, откуда прапорщик был родом, то он ошибается. В виду имелся настоящий конкретный утюг, принадлежавший первой роте. Этого утюга каптёрщик позаимствовал у старшины Емельянова, из студентов, - погладить брюки; и не отдал, замылил, что называется. И вот, едва завидев прапора на плацу, Емельянов начинал вопить истошным голосом: “Отдай утююгг!” За ним это восклицание подхватывала вся рота, и над лагерем раскатывалось мощное: “Отдай утю-юг!!” Бедный прапорщик ретировался бегом, но утюга не отдавал. В конце концов этим столь скандально распубликованным утюгом заинтересовалось командование, и тогда уже утюг прапору пришлось отдать. Но это уже не могло избавить его от проклятия. Теперь, завидя его, курсанты кричали не “отдай утюг”, но, просто “Утюг!”.
Что же до капитана Борщова, то он прославился как самородный летающий йог. Был он прост и несчастен. Семья у него была большая и прожорливая, а образование среднее, и поэтому шансов выслужиться в старшие офицеры у него не было. Он всё хотел было поступать в академию, но так и не получил нужных характеристик. И теперь дослуживал здесь, в Саратовских Лагерях, где когда-то, ещё до войны, проходил сборы и отец Ильи, Алексей Иванович. Вполне понимая свою заштатность, капитан был скромен и пьян, к студентам относился по-доброму и не был в обиде на то, что его почти никто не замечал, кроме разве дневального возле тумбочки, нелепо торчавшей в траве на лесной опушке, где расположились ряды ротных палаток. И невдомёк ему было, что под его началом служит затерянный в толпе элитных студентов сын члена ЦК, первого секретаря обкома и члена военсовета округа. В один из обычных лагерных дней, пёстрых от солнца и тени, телефон на тумбочке дневального вдруг зазвонил необыкновенным правительственным звоном. Это Первый решил осведомиться о своём сыне, и его соединили прямо с первой ротой. Капитан был здесь, и дневальный вручил ему трубку полевого телефона.
- С вами будет говорить член военного совета округа, -услышал “кэп” и не поверил своим ушам: никогда, во всю его жизнь, не удостаивался он опасного внимания столь высокой особы. Чинопочтение, охватившее его в эту минуту, было столь велико, - пропорционально весу говорившего с ним начальника, - и движимый им он вытянулся столь сильно, что очевидцы, в числе которых был и Рустам, утверждали, будто подошвы хромовых сапог капитана отделились от земли и он, мелко-мелко семеня ножками, повис в воздухе перед тумбочкой, отдавая правой рукой честь, а левой прижимая к уху трубку телефона. Этот пример служебной левитации привёл Рустама, который сам занимался йогой, в неописуемый восторг, но Илья, который к йоге относился скептически и на занятия Рустама смотрел неодобрительно, не поверил рассказу его о полёте капитана,