Вольности, которые позволял себе Илья под прикрытием божественной майи, вовсе не означали распущенности. Напротив, Илья был очень собран. Не преувеличивая можно сказать, что он был самым собранным человеком во всей якобы стонавшей округе. Его царское достоинство должно было быть сохранено посреди рабства: он не мог позволить себе подвергнуться прямому принуждению из-за отставания, поэтому он опережал, за счёт собранности, ход частей быстрой армейской машины. Он вставал за час до подъёма и, спокойно умывшись, не спеша, приводил в порядок свою постель, сапоги, гимнастёрку. У него еще оставалось время погулять, подумать, насладиться лесным утром до общего подъема. Он тщательно, с умом, обматывал ноги портянками, - способом, который он высмотрел ещё в детстве, у деда, носившего сапоги, - и позже с сожалением смотрел, как его сонные товарищи в суматохе подъёма бросали свои куцые портянки на дно сапог и следом совали ноги. Илья свои портянки берег: никогда не сдавал их в общую стирку, но стирал сам, в ручье.
Неприятно ему также было смотреть на толкотню возле умывальников, и как не все успевали умыться, и бросали скомканные постели, и опаздывали к утреннему осмотру… Илья не хотел подвергаться ни действию сигнала, ни норматива времени (пять минут от сигнала подъёма до постановки в строй), но всегда оставался в своей воле. Всегда был бодр, готов и в полней форме. У него не было потёртостей, грязных подворотничков и смятой постели. Вот только фляжку он не носил принципиально. Да и мешала она ему: портила осанку оттягиванием ремня сзади.
Армия претендовала на то, чтобы забрать человека целиком: всё его время, которое было расписано до минут. Илья не мог ей этого позволить. Он принадлежал другой, большой жизни Отца, и эту принадлежность нужно было означать. Поэтому, когда все спали после обеда, Илья не спал, он читал. Книги, взятые из дому, были у многих, но изо всего батальона только Илья и его соратник по великой борьбе Рустам читали. Остальные не выдержали давления армии и одури южного лета. Даже признанные интеллектуалы растрачивали драгоценные свободные минуты на сон и игру в покер. Во время скушных технических занятий Илья сочинял стихи, а во время самоподготовки, - когда офицеры отсутствовали, за послеобеденным сном, - уходил в лес и бродил там предаваясь серьёзным раздумьям, заимствуя у природы немного мира своей трагической душе.
Рустам смотрел на всё несколько легче и находил место забаве. Непонятно каким образом, но в лагерях сохранилась гарнизонная кобыла Машка, которую никто не использовал, и она бродила без присмотра, предоставленная себе. Вот её-то рыцарь весёлого образа Рустам выбрал в качестве своего Росинанта для упражнений в верховой езде. Ни уздечки, ни седла у него, конечно, не было: он просто набрасывал на спину Машки шинель и садился на неё, подведя кобылу к помосту; при езде держался за гриву. Разумеется, при таком способе не могло быть и речи об управлении животным, и кобыла, послушно терпя на себе седока, отправлялась по своим делам. И первым делом было, конечно, посещение контейнеров с мусором, от которых Машка имела нелегальное довольствие. И вот, прежде чем отправиться на приятную прогулку по окрестностям, где Машка щипала траву, Рустам всякий раз вынужден был с полчаса простоять у нестерпимо вонявших контейнеров с мусором и пищевыми отходами. Но такова была плата за удовольствие, и Рустам терпел.
По вечерам, после ужина, в клубе части крутили кино. Фильмы были старые, традиционные для всех армейских клубов: “Чапаев”, “Подвиг разведчика”, “Кубанские казаки”, и т.п. Ни один из студентов, будучи на воле, ни за что не стал бы смотреть этих фильмов, но здесь все валом валили в клуб, даже заранее занимая места получше. Это было грустно. Илья презирал такую слабость. Они с Рустамом принципиально не ходили в кино, справедливо полагая, что согласие на потребление такого сомнительного хлеба унижает и растлевает. Бродя в сумерках по окрестностям лагеря, они коротали время в конспиративных политических разговорах, которых не должно было слышать постороннее ухо.