Вот и теперь, - возбуждая видение критической ситуации, в которой он оказался по собственной неосторожности и из-за подлого предательства одного интеллигентного человека, которому он доверился именно по причине его интеллигентности, - Илья создавал логическую линзу, которая должна была сфокусировать социальное силовое поле на плотском человеке в нём, и так возбудить в душе и теле нужные для действия нправленные энергии.
Тот факт, что шутка Рустама удалась, и письмо, - хоть и недолго, - но заставило Илью поволноваться, объяснялся ещё и тем, что после дурных вестей, которые грянули, как гром середь ясного неба, Илья стал страшно подозрителен и со дня на день ожидал любых неприятностей. Всякий автомобиль с антенной радиостанции, стоявший возле дома или медленно следовавший по улице был прислан, казалось ему, для слежки за ним. Несколько дней назад, в одном из темных мест обширного подвала они с Рустамом закопали толстую тетрадь в клеенчатой обложке, закупорив её предварительно в пластмассовую банку из-под сахара, которую Илья реквизировал, позимствовав из кухонной утвари, в качестве жертвы революционному делу.
Тетрадь эта, исписанная мелким почерком Ильи, была довольно безобидна по содержанию: на её страницах Илья развернул всестороннюю критику Марксова учения. “Безобидность”, впрочем, понятие относительное и зависит от точки зрения на дело, поэтому, нужно признать, что поступили они весьма осмотрительно.
Рустам усердно копал сырую землю с вкраплениями угля ножом и руками, Илья подсвечивал ему фонариком. Стояла ночь, дом спал, и никто их не видел.
Помянутые “дурные вести” заключались в том, что их выдали, и они на крючке у политической полиции. “Вести” эти, конечно, не сорока на хвосте принесла. Скорее всего, офицеры пятого отдела организовали специальную утечку этой информации - наверное, с целью напугать и заставить одуматься неосмотрительных юнцов, “пока не поздно”. Однако, профилактические эти меры возымели эффект обратный желаемому: они нисколько не поколебали решимость Ильи следовать выбранной дорогой. Но были восприняты им как вызов противника, как один из давно предусмотренных ходов в смертельной игре. Инцидент, однако, послужил наукой: Илья осознал необходимость много большей осторожности, много более глубокой конспирации и недоверия людям, открыто высказывающим диссидентские взгляды. До недавнего времени Илья думал о них, как о героях, теперь понимал, что они - провокаторы и стукачи.
Повернуть назад, к прежней жизни, Илья уже ни за что бы не смог. И не только потому, что верил в свою правоту и давно решился пожертвовать собой за правду, но также потому, что он связал своё “Я” с начатым делом, и, в известной мере, поддался соблазну выхода из наметившегося тупика жизни. Столь же фантастическое, сколь идеальное, дело борьбы и революции, которому он посвятился, вернуло ему утраченный, было, смысл существования; привнесло новые ценности, взамен рухнувших в его глазах ценностей советского “истэблишмента”, и открыло перспективу, пусть недолгой (а кто в молодости планирует надолго?), но деятельной и славной жизни, полной напряжения и приключений, в которой так нуждается всякий молодой человек.
*
Со злополучным конвертом в руках Илья поднялся наверх, в свою мансарду. То была сушилка для белья, оборудованная под служебное жильё. Потолок был низок и наклонялся по направлению к прямоугольным окнам, которые не стояли, как в нормальных домах, а лежали на длинных сторонах, как амбразуры в доте. Под окнами тянулись толстые трубы отопления. В углу была раковина для умывания с краном холодной воды из жёлтой латуни. На этом удобства заканчивались. Летом здесь стояла невыносимая жара: термометр в иной день показывал сорок два градуса Цельсия, и обитатели этой “квартиры” на шестом этаже пятиэтажного дома лежали на полу “в чём мать родила”, обливаясь потом. Это описание, впрочем, может создать у читателя ложное мнение о бедственном якобы социальном положении Ильи.