Случай, наконец, явился; оттуда, откуда и должен был явиться: из положения, в котором свободолюбивый Илья не мог не “залупиться”.
Военная кафедра, с её дисциплиной, была бельмом на живом глазу вольной университетской жизни. Воплощённый внешний порядок - капитан Бараньин, и воплощённая внешняя свобода - Илья, не могли не столкнуться, и столкновение это высекало искры адского пламени, в котором Илья мог запросто сгореть. Что толку, прозревать в капитане Бараньине того же анархиста, предавшего мать-анархию, и потому ревновавшего к Илье, который откровенно нежился на её лоне? Всё это только ухудшало дело; Бараньин понимал всё иначе и боролся с анархией так же яростно, как еврей-выкрест с иудейством. Кроме того, Бараньин был рыжим, лысым и малорослым; и всего лишь капитаном, хотя и выдвиженцем. Илья же был высоким, и не рыжим, а патлатым. Одного этого было достаточно, для того, чтобы такая пустяковая вольность как отлучка на час с лекции Бараньина возымела судьбоносные для Ильи последствия.
- Болен я, - фальшиво канючил Илья.
- Справку от врача, - сухо ответствовал Бараньин.
Итак, нужна была справка. Где взять её? Илья сидел оглушенный, в то время как все поднялись, грохоча стульями, и гурьбой направились к выходу из класса. Во взглядах иных из однокашников прочитывалось сочувствие, но в действие оно перейти не могло. Илья и не ожидал действенной помощи: он и сам точно так же прошёл бы мимо неудачника. Ведь Илья вырос в “киношной” культуре, в которой можно только сопереживать, но действовать нельзя, и эта культура развратила его, - как и множество современников его, - так что реальная жизнь вокруг воспринималась ими, как кино: можно сочувствовать происходящему на экране, обсудить это с приятелями, но действовать нельзя. В такой “зрительской” жизни праведность - это правильные чувства и правильные суждения (мнения), но отнюдь не действия. Рустам взламывал эту киношную условность своим активным Робин-гудством. Пробил его час…
Илья, вполне сознававший отчаянность своего положения принял участие Рустама безоговорочно и сразу. На выработку плана действий не потребовалось много времени. Вдвоём они помчались в аптеку, где купили термометр, - на счастье, термометры были в продаже. Затем - в поликлинику, где Илья записался на приём к врачу; чудо, но в регистратуре были свободные номерки. Вопрос теперь заключался в следующем: нет ли на термометре врача каких-либо особых меток, вроде резинового колечка, или нитки, или меты краской, и совпадает ли его фабричная марка с маркой купленного ими термометра? Ответ мог быть только опытным. Приходилось идти на риск. В ожидании приёма новые приятели усиленно грели на батарее отопления термометр, нагоняя нужную температуру.
В кабинет они вошли вдвоём. Рустам будто бы привёл больного товарища. Мнимому больному был вручен термометр. Началось заполнение медицинской карточки. В соответствии с планом, Рустам в это время, будто бы ненароком, уронил на пол ручку, которую вертел специально в руках; ойкнул и, нагнувшись за нею, заслонил собою Илью. Тот же молниеносно поменял термометры. Фокус удался, справка была получена. На этот раз Бараньин был побежден.
Илья был несказанно рад успеху: большой страх отлёг у него от сердца; но и несколько сбит с толку таким неожиданным проявлением деятельного сочувствия со стороны незнакомого, в сущности, человека. Он чувствовал себя обязанным и не знал, как благодарить. Ситуация оказалась внове для него, и он попытался трактовать её стандартным образом; по-приятельски: предложил Рустаму поужинать вместе, в кафе, на счёт Ильи. Обычно, эта расхожая монета дарового угощения обращалась между студентами беспрепятственно и ценилась наравне со “шпорами” и английскими “тыщами знаков”, но в случае с Рустамом Илья наткнулся на непонятный ему гордый отказ.
Разумеется, Илья чувствовал, что дешёвое приятельское угощение - это не та валюта, которой можно оплачивать великодушие, но, с другой стороны, он не знал, каким же образом оно оплачивается, потому что те отношения, в которых он вращался, были невысокого нравственного пошиба и мало пригодны для культивирования высоких чувств. Словом, Илья растерялся, ему стало неловко с Рустамом.
- Сделай другому то, что я для тебя сделал, это и будет благодарность, - сказал вдруг Рустам, и на этом они с Ильей распрощались. И этим жестом поставил себя на пьедестал такого сорта, каких не было в обычае устанавливать в том обществе, где вращался Илья.