К началу занятий его никогда не было; он приходил в одну из перемен, середь дня, грязный, замасленный, с исцарапанными руками, покрытыми въевшейся металлической пылью, и садился на “Камчатке”, чаще всего за пустую парту, или к девочке, не пользовавшейся успехом. Руки он специально не мыл. Их рабочий вид, как у механика, только что вылезшего из чрева машины, и едва обтеревшего руки паклей, должен был свидетельствовать о его новом статусе, подчёркивать то расстояние, которое отделяло его теперь от однокашников (некоторые из коих всё ещё носили школьную форму!), и ещё служить индульгенцией, отпускающей грех прогулов.
Всё в школе казалось ему теперь чужим, нелепым и, главное, детским. Учительница истории, учившая ещё отца Никиты, и чьи уроки Никита особенно любил, вдруг показалась ему старой бабушкой, нараспев читающей глупые сказки. Всё в её облике и манерах, доселе нравившееся, вызывало ныне необъяснимое раздражение, и вместо прежней симпатии Никита испытывал к ней неприязнь.
Может быть, главной причиной отчуждения Никиты от школы было то, что прежний класс, начавшийся как 1”Б”, умер, погиб, так как весь его костяк, лучшие и ближайшие друзья Никиты ушли после седьмого класса в техникум, - что было тогда весьма модно, хотя и недолго та мода длилась. Вместе с классом умерла для Никиты и школа. Но то была причина глубинная. Внешней же причиной было то, что Никита нашёл себе новую, более интересную “школу”.
Механическая мастерская с десятком довоенных станков, где Никита торчал теперь с утра и до вечера, предпочитая находимые там занятия и общение всем прочим, принадлежала Институту Усовершенствования Учителей, учреждению новому и перспективному. Никита открыл для себя эту новую “альма матер” во время короткой “производственной” практики, которую он проходил там по программе для учеников восьмых классов. И Никита не был бы сыном своего времени, если бы грохочущий немецкий станок со шкивной передачей, образца времён германской войны, на которой его дед стяжал себе звание георгиевского кавалера, оставил его равнодушным. Очень может быть, что на этом станке даже точились снаряды, целившие в его деда. Неизведанная ранее, но много раз предвкушаемая поэзия живого контакта с настоящей машиной, чудо резки металла, обаяние статуса рабочего, всё это вместе взятое пленило Никиту совершенно. Высокий, сухощавый мастер, хозяин этого живого, громыхающего и гудящего металла, являл собою хрестоматийный тип мастерового человека. Сдержанный, солидный, по-особому, по-рабочему интеллигентный и, в то же время, такой народный, насмешливый, он был как раз таким рабочим, каких Никита видел в фильмах про революцию. Мог ли такой насквозь распропагандированный, идейный мальчик, как Никита, не влюбиться в него?
А началось всё очень просто. По школьному расписанию практика имела место раз в неделю, но Никита, вкусивший обаяние живой работы, не был в состоянии вытерпливать целую неделю до следующего занятия в мастерской. Немалый страх и неловкость потребовалось ему преодолеть. Как прийти, что сказать…? Измученный сомнениями и неутоленной жаждою настоящего дела Никита положился, наконец, на свою планиду, заявился до срока в мастерскую и робко, путаясь, страшно боясь отказа, выразил желание “поработать на станке”…
Положенная по программе для их класса практика давно окончилась, а Никита всё работал, и давно стал в мастерской своим человеком и, фактически, внештатным сотрудником. Довольно сказать в подтверждение, что когда мастер ушёл в отпуск, Никита остался в мастерской за него, полновластным хозяином. Здесь открылась для Никиты совершенно новая жизнь, и неудивительно, что в школу он ходить почти перестал.
Родители не привыкли интересоваться школьными делами Никиты, поскольку последние всегда были в порядке, сам же Никита ничего не говорил родителям о той новой стезе, на которую он вступил, - как, впрочем, и о многом другом.
Никита брал портфель и утром уходил из дома, а вечером приходил, ужинал и уединялся в своей комнате. Может быть, какие-то перемены мать и замечала в Никите, но из этих заметок, если они и были, ничего не следовало. Об отце же, в этом плане, и вовсе говорить не приходится, - без особого сигнала, вроде паровозного гудка, он едва ли стал что-либо замечать, занятый слишком плотно по службе.
Пропускать занятия Никите случалось и раньше, во всех тех случаях, когда внутренняя его жизнь пересиливала внешний регламент, поэтому игнорирование школы не потребовало преступления какого-то особого барьера. Он не ходил теперь в класс так же просто и естественно, как раньше ходил туда. Но это не означало легкомыслия. Напротив, Никита впервые, может быть, отчётливо ощутил ответственность за себя, что, конечно, было следствием свободного поступка. Он стал по вечерам самостоятельно осваивать школьную премудрость, навёрстывая пропущенное в школе. Ранее он никогда этого не делал, ограничиваясь тем, что схватывал на уроках его восприимчивый ум. Учиться он отнюдь не бросил, - только вместо уроков в школе он слушал лекции в Институте Усовершенствования Учителей, старательно записывая их в тетрадку. Штудировал дома “Технологию металлов”, всматриваясь с полупониманием в диаграммы железо-углерод, и помогал своему мастеру, учившемуся в вечернем техникуме, делать курсовое задание, заключавшееся в расчёте и проектировании механического редуктора. Вероятно, эта самостоятельная учёба и дозволяла ему со спокойной совестью не посещать школы.