На томительных уроках, рутинный шум которых, умеряясь расстоянием до задней парты, превращался в реверберирующую музыку стихий, не мешающую уединению, нашему герою случалось мечтать о будущей супружеской жизни с воображаемой избранницей, которая хотя и могла воплощаться в образе его нынешней пассии, на деле была неопределённым божеством; и он знал подспудно, что теперешние образы и страсти - это только сиюминутные замещения настоящей божественной любви.
Возвышенные мечтания эти неизменно, однако, приземлял один беспокоящий вопрос: что делать с панталонами? Казус состоял в том, что названный предмет дамского туалета вызывал устойчивую неприязнь у нашего героя, - как своим покроем и кричащим цветом, так и тем нелепым обликом, который способен был он придать женской фигуре. Мальчик знал, что ядовито-зелёные и сиреневые панталоны способны отравить его чувства к будущей супруге: они вторгались в идеальный мир прекрасных бесплотных форм свидетельством и напоминанием, - всегда непрошеным, - греховности земного брака и не божественности женщины, и ставили под сомнение ту будущность, о которой он мечтал. Хотя нащупывание под партой резинки так называемых “рейтуз” на ляжке Тани Петухиной, быть может, и доставляло ему определённое порочное удовлетворение, последнее всё же лежало совсем в стороне от того сияния, которым озарялась в мечтах будущая жизнь со своей божественной парой.
Этот, неразрешимый для нашего героя вопрос панталон уводит склонного к анализу автора, а с ним вместе и терпеливого читателя (дай Бог ему здоровья!), в глубокое детство Никиты, когда его достославная мать, не отличившаяся в данном случае проницательностью, обряжала его в эти самые злосчастные девчачьи панталоны, которые уже своим цветом указывали на то, что их не подобает носить мужчине. Ничего яркого и цветного, ни в верхнем, ни в исподнем! - только чёрное, серое, белое, и, может быть, меланж для пальто, - вот цвета мужчины. Голубое же, а тем более зелёное или розовое, - это уж увольте! И потом, отец ведь не носил рейтуз, - рейтузы носила мать; а Никита безоговорочно причислял себя к партии отца. Поэтому выбор матери, продиктованный гигиеническими соображениями и вечным советским дефицитом, несказанно оскорблял чувство собственного достоинства четырёхлетнего мужчины.
Герой наш сильно страдал от этого оскорбления, но страдал молча, - не считая возможным заявить своё достоинство в мире, где он по слишком многим внешним показателям сознавал себя ничтожным, бессильным и зависимым. Временами он чувствовал себя как большой взрослый человек, запертый в футляр, наружно являвший собой маленькую человекоподобную куклу, сквозь глазницы которой, скорчившись в три погибели, он испуганно смотрел в чуждую и непонятную жизнь, в которой для него не было законного места. В ней было место только для ничтожной куклы, в оболочку которой он был наглухо замурован силой злого волшебства. Подлинная же личность его просто не смела себя обнаружить, боясь быть непонятой, оплёванной и даже убитой. Я примерно опишу его чувства, если скажу, что он испытывал подобное тому, что ощущал славный Гулливер, похищенный обезьяной во время его пребывания в стране великанов.
Обращаясь с ним в соответствии с этикеткой, наклеенной на кукле, как с существом, которому недоступна большая часть из того, что волновало их самих, взрослые часто ставили его в очень неловкое положение. Так случилось, к примеру, когда Никита впервые оказался в детском саду, в котором не было никакого сада, но зато была застеклённая веранда, выходившая на тесный и голый мощёный двор. Вдоль стены, на веранде красовался ряд эмалированных белых горшков с нанесёнными на них красной половой эмалью иероглифами и накрытых крышками. Когда наступал час туалета, нянечка сдёргивала с детей штанишки, и обнажённые от пояса дети чинно рассаживались по горшкам, - кому какой достанется, - и тужились на них положенное время с крышками в руках.
Впервые столкнувшись с этой процедурой, герой наш с ужасом обнаружил, что здесь нет отдельных “мужских горшков”; что мальчики и девочки сидят на горшках вперемежку. Этот казённый горшковый промискуитет, лишавший Никиту пола, а вместе с полом и достоинства человека, был для него одной из тяжелейших нравственных пыток, к которой добавлялась ещё и пытка невозможности протеста или хотя бы жалобы, так как он не имел права на подобные не соответствующие возрасту переживания.
В момент принудительного обнажения срамных уд к нему на миг вернулось то изначально знакомое мучительное чувство унижения, бессилия и обречённости, которое ему пришлось испытать, когда палач сорвал с него одежду перед казнью… Теперь, в настоящем, он сидел с отрубленной головой и полными слёз глазами, прикрывая эмалированной крышкой горшка свои обнажённые гениталии. Возможно, именно на этом горшке родилась его кривая страдальческая улыбка.