- Лючия Педро де ла Монтанья, - по складам прочитал он и вдруг выстрелил в неё глазами: так?
- Да, это я, - с напряжением в голосе отвечала Лючия.
- Твой папочка, кажется, служит в министерстве труда, так? - Лючия молчала, - и сотрудничает в левых газетёнках, между делом, а-а? А дочка прохлаждается на курортах с мальчиками, а?
- Она моя жена, - вступился Хуанито.
- Же-ена, - протянул Жандарм, - а брачное свидетельство у тебя есть? Хуан покраснел, - свидетельства у них не было.
- То-то! - назидательно и торжествующе заключил жандарм. - Вы оскорбляете общественную нравственность. Я должен составить протокол.
Жандарм уселся за стол, сдвинув локтем лежавшие на нём журналы, так что один свалился на пол. Но жандарм и не подумал подымать его.
- Ты выйди в коридор, - приказал он Хуану, - а ты подойди сюда, детка, - адресовался он к Лючии.
Хуан чувствовал, что он не должен оставлять Лючию наедине с этим хамом. В сущности, его действия совершенно неправомерны!
- Вы не имеете права её допрашивать, - выпалил Хуан, - она моя жена, и я никуда не уйду отсюда.
- Раз нет свидетельства, значит не жена, - наставительно произнёс жандарм, и, сообразив, что этот жалкий мальчишка останется в комнате только в том случае, если он, страж порядка признает его права, жандарм повысил голос.
- Закрой дверь с другой стороны! По-хорошему тебя прошу. Он угрожающе привстал при этом из-за стола и звякнул наручниками, висевшими у него на поясе. Обескураженный Хуанито сник и послушно вышел в коридор. В бессильном отчаянии он стоял под дверью, сжимая кулаки и прислушиваясь к тому, что происходило за нею. Одновременно, он лихорадочно оправдывался перед собой: “что я могу сделать? Если бы я стал противиться, он забрал бы нас в участок, и тогда ещё неизвестно, чем бы всё это кончилось…” Но оправдания помогали мало.
Заплаканная Лючия вышла из злополучного номера через бесконечные полчаса и, не взглянув на мужа, направилась к выходу. Хуан устремился за ней. Они вышли в патио.
- Чего он от тебя хотел? - нервно допытывался Хуанито, придавленный тяжестью унижения и вины за то, что не смог защитить жену, как то подобало мужчине.
Лючия молчала. Потом сказала, глотая слёзы: “он заставил меня написать на отца…” Хуан закрыл глаза и сморщился, как от удара.
С этой минуты море потеряло свой блеск. Оставаться здесь далее не было никакой душевной возможности. Нужно было бежать от своего позора. Хуан и Лючия уехали из злополучного мотеля в тот же день вечером. Отпуск, однако, ещё не кончился. Возвращаться в контору до срока противоречило всякому здравому смыслу, и молодые супруги по предложению Хуана отправились к его родителям, в Новую Каталонию.
Родительский дом встретил их приветливо. Но на этот раз Хуанито не испытал того тёплого воодушевления от встречи с родными ему стенами, как то бывало раньше. Он рассеянно бродил по комнатам, отмечая взглядом знакомые предметы; садился в старые кресла: пытался читать, сдержанно отвечал на заботливость постаревшего отца; без прежнего удовольствия ел столь любимые им когда-то домашние кушанья. Когда-то! Это действительно было очень давно, будто век прошёл…
Душу Хуана жгло испытанное унижение, его сдача перед лицом злой несправедливости. Отношения его с Лючией, и без того не гладкие, ещё больше разладились. Как он завидовал теперь Альваресу и Игнасио, и их друзьям из “Левого фронта”. И как презирал себя за своё малодушие, за своё бегство, за свой разлад с Альваресом. Да, именно это отступничество, это предательство себя, отказ от борьбы, необходимость которой он признавал: отказ, продиктованный малодушием, страхом, и вина, порожденная этим отказом, именно они сделали его таким ничтожным, таким безвольным и трусливым.
Чем глубже он вникал в мотивы своих поступков, тем сильнее ненавидел себя. Чем чаще вспоминал унижение, перенесённое им, тем сильнее ненавидел жандарма и всё, что стояло за его мундиром и портупеей. И чем сильнее он ненавидел, тем более прибывало у него силы, и тем более притягательным казалось ему соединение с прежними и новыми друзьями, выход из теперешнего убогого и, как оказалось, вовсе не безопасного одиночества. И всё же препятствием к этому воскресению служила мысль об опасностях, которым он неминуемо обрекал себя в этом случае. Ведь даже залезть на крышу дома по пожарной лестнице представляло для него почти непосильную задачу из-за страха, который он при этом испытывал. Что же говорить о другом, гораздо более страшном?