Ещё и еще раз рисовал Хуан в своём воображении те опасности, которые ожидали его в случае вступления на путь, по которому шли Альварес и Игнасио. Он как бы мысленно приучал себя к ним, свыкался с ними, как с неизбежностью. Но пугливое сердце отпрыгивало прочь от такой перспективы, его начинало мутить и сосать под ложечкой, и он видел, что не в силах решиться.
Прежнее самомнение совершенно испарилось, теперь он находил себя ничтожнейшим из смертных, и жил с этим сознанием.
И это сознание собственного ничтожества приметно излечило его от любви к собственной персоне. И как только он перестал любить себя, ему сразу стало легче. Мысль о вероятной собственной гибели не пугала его больше, так как он находил себя недостойным жить. И вот, в одно прекрасное утро он почувствовал, что способен отринуть себя теперешнего не только в мыслях, но и на деле. И он решился.
Решимость сразу же придала ему огромную силу, так как сфокусировала на его воле энергии добра; эта энергия покрыла, но не уничтожила его слабость: нетренированность и неискусность личной воли в деле осуществления господства над внешней раздражимостью и страстями.
Хуан понимал, однако, что после его отступничества он не может прийти к старым друзьям с пустыми руками, что должен сразу зарекомендовать себя, преодолеть их естественное недоверие ему: убедить их в своей решимости и способности бороться до конца. И поэтому он прежде решил разработать план операции и подготовить необходимые для её осуществления материалы. План заключался в том, чтобы обстрелять самодельными ракетами жандармский участок. Ракеты предполагалось установить на крышах прилежащих домов и запустить автоматически часовым механизмом пуска. Контроль над операцией должен был вестись на расстоянии с помощью двух портативных радиостанций.
Когда все детали этого плана окончательно прояснились в его голове, Хуан мыслями был уже там, в Сан-Диего, рядом с друзьями. В родительском доме ему больше нечего было делать, и он, не мешкая, начал собираться в дорогу”.
Таков был сон Ильи, в котором он без труда разглядел свою недавнюю мятежную юность.
Глава 17
Встреча с великим кукурузоводом.
Никита бежал, увлечённый общей волной. Бежала вся школа, изрядной рысцой, растянувшись на добрую сотню метров. И это было совершенно естественно - бежать. Никому бы и в голову не могло прийти, что можно идти шагом, хотя до прибытия поезда оставалось ещё полчаса.
Занятия в школе сегодня прервались как-то сами собой. Никто ни о чём не договаривался. Дистанция между учителями и учениками растворилась в общем, неподдающемся осмыслению возбуждении. У всех была одна цель, одно желание, все были охвачены одним и тем же глупо-восторженным чувством, в котором не знаешь, что преобладает: предмет этого чувства или взаимное возбуждение собравшихся вместе многих людей. Чувство это было подобно тому, которое испытывают люди, проходя единым строем перед высокими трибунами, когда в ответ на высокое приветствие из сотен глоток само собою вырывается мощное “ура!”, или которое охватывает неистово аплодирующую своему кумиру публику, когда тот выходит на “бис”. Никита не знал даже, кто принёс в класс потрясающую новость. Она вошла в него сама собой, как озарение, молниеносно охватившее всех. И все уже знали, что нынче, дневным поездом в город прибывает сам верховный вождь: лидер партии, глава правительства, председатель верховного совета и лучший человек на земле. О продолжении уроков не могло быть не только речи, но даже мысли. Вся школа дружно снялась с места и плотной массой - ученики вместе с учителями, уравненные в одном восторженном стремлении и общем порыве, - побежала к вокзалу.
Впрочем, сказать, что в наш не самый большой город прибыл с визитом сам глава огромной страны, было бы большим преувеличением. Он лишь проездом останавливался здесь. И то, собственно, не он, а лишь правительственный поезд; и стоянка-то планировалась всего лишь десятиминутной. Но никто и не требовал большего. Жажда воочию увидеть великого прогрессиста, которого знали лишь по портретам, была столь велика, что никто и на секунду не усомнился в необходимости тут же оставить всё и мчаться на вокзал.
На привокзальной площади толпа сгрудилась. Двери вокзала и входы на перроны были закрыты. Помедлив немного, люди, как стадо вспугнутых бизонов, дружно и не сговариваясь, ведомые животной интуицией, отхлынули от здания вокзала и устремились в обход по багажному спуску, мимо старой водонапорной башни из красного потемневшего от времени кирпича. Движимые чутким не рассуждающим инстинктом они мчались под уклон, к также закрытому багажному въезду, где лишь невысокий забор из бутового камня отделял станционные пути от асфальтовой подъездной дороги.