“Ну-с, Александр Иванович, а теперь, поскольку беседа наша была всё-таки немножечко официальной, вам следует всё это изложить на бумаге”.
Он именно так и выразился: “немножечко”, и даже показал двумя пальцами ничтожный размер этого “немножечко”, которое из-за своей малости не способно, разумеется, разрушить установленную между ними доверительность. Затем он выдвинул ящик стола и, достав из него несколько листов писчей бумаги обыкновенного качества, пододвинул их Александру.
Установилось напряжённое молчание, во всё время которого Аркадий Леонидович стоял, участливо наклонившись в сторону Саши и сохраняя на лице дружелюбную улыбку. Саша, меж тем, оторопел и, в этом оторопении, даже как-то отодвинулся от стола, опираясь о край его обеими руками, как бы отталкивая от себя то неожиданное положение, в которое ставил его учтивый собеседник.
Саша был смятен. Уверенность покинула его. Такой поворот оказался для него новостью. Он как будто всё продумал, идя на эту встречу, и даже самое худшее, но вот этого и не предусмотрел.
Саша чувствовал, что теперь происходит нечто важное, что окраска событий неуловимо изменилась, но суть этого изменения ускользала от него. Совестью своей он чуял ловушку, нравственную западню. Здесь нужно было остановиться, собраться с мыслями и с силами души. Но как? Заминку нужно было оправдать, иначе она обнаруживала внутреннее, которое он вознамерился сокрыть. Он поставил свой светильник под спудом, опасаясь как бы его не задули, и вот теперь, - совсем неуместно и вне связи с делом, - его подвергли проверке как раз на наличие светильника. Логика одетой им на себя маски, однако, неумолимо гнала его вперёд: он пробормотал, что он не может “так сразу…”, что ему необходимо подумать, может быть даже встретиться с Н. , чтобы не было противоречий в их показаниях… Но всё это было не то. Он чувствовал это. У него мелькнула мысль отложить решение вопроса на завтра, тем более что Аркадий Леонидович, увидев его колебания, сказал: “ну да, конечно…”, и с готовностью потянул бумагу обратно в свою сторону.
Но тут Саша сообразил, что задержка всё ломает, что он тем самым как бы выдаёт себя, и, махнув рукой, произнёс вдруг решительно, как в воду бросился: “Э, да что тут…”, и взял в руки перо.
Эх, зачем он тогда не послушался своих сомнений и не взял отсрочки, как это сделал Лютер? Тогда бы он, конечно, всё продумал и нашёл бы, в чём гвоздь положения. А тогда…, тогда он не смог сориентироваться и изменить свою первоначальную установку. То была установка во спасение жизни. Он ведь знал, что главное преступление - это быть Сыном, и не хотел обнаружить своё Сыновство, ибо не находил себя готовым к решительной схватке с Противником. Но Суд свершается внезапно, и не там, и не тогда, где и как мы это запланировали.
Он надеялся, что всё ограничится политикой. А он давно уже не верил в политику, отошёл от нея, и потому вся кутерьма вокруг этих доносов не могла быть слишком серьёзной, то были отзвуки уже прошедшей бури. Другое дело, если Зверь почует в нём врага изначального, - тогда и политика зазвучит по-иному. Поэтому он с готовностью принёс в жертву свое политическое прошлое и исповедался во взглядах, которые не были на деле его взглядами. Так он сокрыл себя, но… Главное-то заключалось как раз в том, что исповедоваться было нельзя, что сам факт исповедания добровольного (якобы) перед мирской властью, претендующей на души людские - достояние Божие, выводил ситуацию за рамки политики, возводя её в ранг Дела Спасения. И здесь он проиграл, упустил данную Богом возможность рождения Свыше. Теперь ему было стыдно за то, что в диалоге с Аркадием Леонидовичем он, согласно с ним, сделал вид, будто Бога нет; будто жандарм не является душою живою, как и прочие, нуждающейся во спасении.
Выйдя на волю из зловещего здания, Александр продолжал ещё пребывать в возбуждении выигранной, как он мнил, битвы. Но затаенное чувство потери и побеждённости омрачало его внешнее торжество. Причину своей неудовлетворённости он не сознал сразу, объяснил себе тем, что в какой-то момент он слишком увлекся ролью и сказал то, что говорить совсем не собирался, и что было вовсе не обязательно. Все сказанное было, конечно, совершенно неактуально и давно известно Третьему Отделению, но сам факт потери самоконтроля испугал Александра, и он долго мучился этим.
*