“Знание - моё достояние: пусть принадлежит мне; а действие нужно оставить Сыну Плотника”.
От этой мысли Илье стало как-то просторнее внутри самого себя. Он ощутил удовлетворённое успокоение от своего возвращения в ту самую гавань, из которой, многие годы назад, неосторожно отплыл в бушующее море, в погоне за честью и славой.
Илья вспомнил себя тогдашнего, опустошённого и отчаявшегося, уступившего какому-то надуманному давлению мира. Вспомнил свою тоску и вырвавшийся неволею крик: “Ах, если бы полюбить кого-нибудь!”
Могу заверить читателя, что это не поэтическая метафора или гипербола: такой возглас действительно прозвучал, и я слышал его собственными ушами, и это - всего лишь через год после женитьбы на любимой девушке!
Впрочем, здесь я зарапортовался. На деле, Илья перестал любить Евгению ещё до женитьбы на ней, но память о возвышающей и одухотворяющей силе любви жила в нём. Тогда волшебное действие любви на нравственную природу человека явилось для Ильи открытием, и именно этого животворящего действия, а отнюдь не любовных утех жаждала его душа, гибнущая без притока возвышенной энергии и сопутствующей ей идеальности. Илья хотел любви, и открылась ему бесплодность его жизни, как жизни без любви.
Евангелие. Он перечитывал его снова и снова, и все более близким себе чувствовал возвещенный там путь. Да, христианские любовь, служение и правота - это то, чего ему не хватало в жизни, заполненной беспрерывным стремлением к правде мира сего, к пьедесталу, к первому месту. Илья всё больше склонялся к тому, чтобы заместить в своей душе конструктивистские социальные доктрины Евангельской заповедью любви. Но загоревшейся над жизнью его Вифлеемской Звезде суждено было погаснуть на время.
В один из летних дней Илья, чуть просветлённый чтением Писания, вышел прогуляться в парк. Думал ли он, что встретит там Рустама? Едва ли, - но подспудно желал этого. Последние недели они чуть ли не ежедневно встречались с Рустамом, вовсе не условливаясь об этом: просто сходились на своих путях, как две капли ртути, которые стремятся к слиянию и находят друг друга. Вот и теперь, едва ль полчаса минуло, как Илья бродил машинально по тропинкам запущенной части парка, созерцая с грустью убитую множеством ног землю, и на другом краю показался велосипедист. Он подкатил к Илье, слез со взятого напрокат драндулета и негромко, но со звонкой нотой в голосе произнёс: привет! То был Рустам. Илья узнал его ещё издали. Как правило, появлению приятеля всегда предшествовала внезапная мысль о нём. И в этот раз, за минуту перед тем, образ Рустама стал настойчиво стучать в двери внимания Ильи.
Друзья обменялись рукопожатием: со стороны Рустама не крепким, сопровождаемым полуулыбкой и сдерживаемым смехом в глазах; а со стороны Ильи крепким, серьёзным, и даже с долей роковой мрачности. На не слишком заинтересованный вопрос Ильи по поводу велосипеда Рустам с юмором стал рассказывать о своих загородных поездках, во время которых он кричал, надсаживая горло, и старался вдыхать ртом побольше холодного воздуха, - всё это с целью “заработать” таким образом ларингит и, с помощью последнего, отвязаться от досадной должности учителя, которая досталась ему по распределению.
Затем, разговор, как всегда бывало меж ними, сосредоточился вокруг “вечных вопросов”, и Илья поделился с Рустамом своими мыслями о христианской любви, как пути правом.
Не могу сказать точно, надеялся ли Илья на понимание со стороны Рустама или просто исповедал перед ним сердце своё как перед “искренним”, но, во всяком случае, реакция Рустама на эти откровения была живой и негативной.
(В пояснение нужно сказать, что в отношениях друзей их взаимные статусы распределились в соответствии с приоритетными для каждого областями, в которых признавался знатоком и авторитетом либо Рустам, либо Илья. Это разделение опиралось на естественные различия их душ и воспитаний.
Особенность Ильи, по отношению к Рустаму, заключалась в том, что его конструктивная воля скользила по поверхности личного бытия, не выходя в своих опредмечиваниях из сферы внешних деяний; во внутреннем же души его воля не имела своих предметов и целей. Поэтому Илья хорошо знал истину и правоту в политике и гражданстве и здесь задавал тон, в том же, что относится до наполнения сердца, Илья был спонтанен и износил изнутри то, что бог на сердце положит, не умея и не желая прилагать к сердцу волю. И это было существенной чертой усвоенной им в семье культуры; и его свободы, которая как раз и состояла в том, чтобы не стеснять своего нрава. Понятия Ильи на этот счет были соответственны: он полагал, что касательно внутреннего каждому человеку полагается “карт бланш”, и что вмешательство во внутреннюю жизнь другого - под запретом.