Едва он поставил последнюю точку и облегчённо отбросил тетрадь, - в сущности теперь уже довольный собой и приободрённый, но всё ещё хранящий на лице грозную маску судии, - как в дверь постучали. Илья, однако, не ждал никого в этот вечер, но и не позволил себе удивиться, поддерживая контроль над эмоциями на достигнутой им высоте. Весь преисполненный энергией только что совершенного аутодафе, с грудью расширенной и распираемой мощным дыханием, сохраняя на лице выражение строгой решимости, Илья подошёл к двери. За нею стоял Рустам с бутылкой вина в руках.
У Рустама было довольно приятелей, но ни с кем более не связывали его такие духовные узы, как с Ильей. Кроме того, ему нравилось бывать в семье у друга именно потому, что это была семья. Ему самому хотелось иметь семью, но на пути к этому стояло слишком много препятствий, о которых неизвестно было, устранятся ли они когда-либо. Теперь он пришёл, чтобы разделить с Ильей семейное торжество и, конечно, не ожидал застать Илью одного, да ещё в таком расположении духа. В лице Рустама можно было прочесть озадаченность. Он вертел в руках бутылку, которая явно выглядела не у места.
Илья был сдержан. После рукопожатия друзья обменялись несколькими словами. Затем Илья протянул Рустаму тетрадь, молча предлагая найти в ней разгадку происшедшей с ним перемены…
В этот святой вечер Илья, наконец, вырвал свою выю из ярма плотских страстей, в котором плотно утверждена была она долгими годами душевного распутства, и выплюнул удила похотей, чрез которые водили его под уздцы эйдолы внешнего мира. Так он думал, но автор, которому положено знать больше, заверяет читателя в том, что страсти Ильи были не столько “плотскими”, сколько “умными”; и кланялся он не идолам “внешнего мира”, а творимым им самим кумирам. Тем не менее, в этот вечер он внутренне отстранился от себя и положил в бурном душевном потоке, камень, на котором мог теперь стоять неподвижно, созерцая текущие мимо воды потопа.
Поистине, это стоило ему труда, ибо он закоснел в пороке потакания себе. Чрезвычайным, почти отчаянным усилием он избыл позорное рабство фараоново и впервые утвердился в собственной душевной клети на началах господства, а не в качестве говорящего орудия в лапах у бессловесных. И с этой завоёванной позиции господства он теперь мог реально видеть себя, что называется, со стороны. До сих пор его саморефлексия носила иной характер; он как бы смотрелся в зеркало, желая понравиться кому-то внешнему и проверяя впечатление, которое он производит на этого стороннего, и наслаждаясь им. При этом он видел не столько себя, сколько того, каким он хотел себя видеть - некоторый образ, маску и роль, больше воображаемую, чем реально сыгранную. Это его самообольщение придуманным собственным обликом висело непроницаемой завесой между ним, волящим и судящим, и его душой, какова была она поистине. Теперь он разодрал эту завесу: беспощадно вскрыл себя и обнаружил всю свою доселе тайную мотивационную кухню, всё своё лукавое потакание низменному в себе, разжигание во плоти своей геенских огней и жизнь во свете их. Он увидел себя в образе крысы в лабиринте, беспрерывно нажимающей на педаль, электрически раздражающую центры удовольствия у неё в мозгу, и добыл из этого образа особый термин для обозначения своей деятельности самовозжигания: педалирование. И этот термин понравился Рустаму, оценившему его конструктивную силу.
Но господство мужа не бывает без господства Сфер, и, если мы зададимся вопросом, от каких властей получил Илья свою власть, то должны будем признать, что Миродержец, Князь Воздушный, уделил ему от своей области. Мощный мотор самолюбия много помог Илье в том, чтобы вытащить себя из того болота уныния и похоти, в котором он увяз.
Последнее время Илья был унижен, - состояние непривычное для него. Раньше, когда с него спрашивали лишь внешнее, - а вернее сказать, он сам спрашивал с себя лишь внешнее, - он всегда был из первых, а ныне, когда спросили о внутреннем, оказался из последних. Этого не может и не должно быть!
Свойственная Илье мощная воля к жизни, к утверждению себя на параде кумиров, сработала и на этот раз. Но теперь это было не прежнее болезненное детское самолюбие, пугающееся всякого ущерба в своём облике, а самолюбие взрослого человека, мужчины. Осужден был жалкий, трусливый, хвастливый, безответственный, лгущий, ленивый и порочный мальчик; судил же его честолюбивый мужчина, твёрдо решивший разделаться с тем, кто мешал ему стать в один ряд с людьми достойными, в круг которых допускались лишь обретшие твёрдое, кристаллизованное нутро.