На исходе дня он вышел с матерью из дверей дома страданий на главную городскую площадь, на площадь Сталина. На необъятном асфальтовом поле не видно было ни одного голубя. Разгуливать по центральной площади голуби могли позволить себе только в Москве, - и это было признаком высшей цивилизации. Здесь ведь не гуляли по площади красивые, добрые люди, которые кормили бы голубей из рук в лучах солнца. Нет, здесь жили грубые люди, которые ловили бы голубей под тучами, сажали в клетки, поедали их или продавали. Над площадью с гипсовым памятником суровому вождю неприлично возвышалась стоявшая на пригорке церковь; вокруг церкви шумел базар. Сплошной ряд нищих, сидевших по периметру церковного строения, отделял святое пространство от базарных рядов. На этот-то базар, наша троица, один из причастников которой был невидим, как Святой дух, и направила свои стопы.
Никита держался за руку матери и искоса поглядывал на сумку, сквозь чёртову кожу которой он явственно видел обличающие его ущербность мокрые сиреневые рейтузы. Он находился в состоянии испуганного ожидания укола, удара ниже пояса; и это ожидание соединялось в душе его с упреждающей и гасящей удар птенцовой доверчивостью. К облегчению, мать ни словом не упомянула о его позоре, и постепенно, осторожно уверившись в том, что мать не начнёт разговора, он позволил себе забыть о позорном факте на неопределенно долгое время, но не навсегда.
Внешние предметы, столь мало ещё изученные, - вот что притягивало его внимание и служило превосходным лекарством от всякого горя. Мощёная улица города, построенного как бы впрок, в расчёте на грядущую индустриальную жизнь, была почти пуста. Автомобиль был ещё редкостью, и чаще можно было встретить подводу или арбу, запряжённую мулом, а то и верблюдом, которые странно смотрелись на асфальте. Арба и мулы хотя и были по-своему интересны, но это было прошлое, дикое и неразвитое, которое обязано было уйти и уступить место новому и современному, сиречь механизированному; это была деревня, обязанная уступить место Городу; и символом Города на улице был для Никиты, разумеется, автомобиль.
Вон, солдаты выгружают из короткорылой трёхтонки какие-то пакеты. А вот едет сам могучий десятитонный “Медведь”, наполняя улицу рычанием и сизыми клубами удивительно вкусного дыма, который бы так и вдыхал… Когда этот десятитонный МАЗ с длиннючим кузовом поравнялся, настигая, с нашей Троицей, Никита левый вдруг совершенно бесстрастно и немотно констатировал для себя, что зелёный длинноносый медведь сейчас врежется в стоящую поперёк, на пересечении улиц, такую же зелёную трёхтонку с солдатом в кузове. И Никита правый, со страхом и восторгом от того, что стал свидетелем такого необычайного события, увидел через несколько секунд, как МАЗ сокрушил своим заострённым к концу рылом деревянный борт трёхтонки. Солдат, стоявший у борта с пакетом в руках, согнулся и упал вперёд… Мгновенно сбежался невесть откуда взявшийся народ, закрывший своими спинами и торсами от малого ростом Никиты дальнейшие события. А мать, между тем, - благоразумно не любопытная, - потянула его в боковую улицу, вдоль сточной канавы, с перекинутыми чрез неё кое-где железными мостками, с чёрной струящейся жижей, омывающей битые бутылки и ржавые прутья, за которые цеплялась и вытягивалась хвостом особая канавенная паутина из разного хлама, похожая на водоросли, только угольно чёрного цвета. Канава источала зловоние, но этот запах был приятен Никите. Здесь, на свободе, для него ещё не было плохих запахов: он был подобен собаке, выбежавшей на прогулку из долгого заточения в квартире: он ещё только открывал мир, и мир был чудесен всюду, где не ступала нога казённого и чужого взрослого, преображавшего этот мир в учреждение, с его страхом и утомительной дисциплиной.
Глава 3
Страх.
И мир открывался ему, и он впитывал всю многообразную вещность мира всеми своими чувствами. Телесная душа его жадно поглощала впечатления чувств, пребывая в радостном возбуждении роста. Она видела, и слышала, и чуяла, и осязала вещи и животных, и людей, и растения, в их чувственно очевидных отношениях: так, как сами вещи, и звери, и люди глосно трактовали себя, без усилий с его стороны; и всю, не различаемую в подробностях “раму бытия”.
Но помимо телесной души жила в нём (или, может быть, только посещала его?) и другая, небесная и, похоже, бессмертная душа. Эта душа знала мир. Она не знала всех подробностей той формы, в которую он теперь отлился, но она знала мир по существу: интегрально чувствовала его состояние. У неё были свои глаза и уши, которые видели и слышали совсем не то, что обычные уши из крови и плоти. (Последние, по справедливому мнению учёных людей, есть не более чем тонкие приборы, которые достаточно искусный мастер мог бы сделать и даже превзойти их. Мы целиком согласны с этим мнением и призываем к тому же читателя.)