Рустам кипел негодованием, а Илья продолжал сомневаться. Ему трудно было поверить в подобное изощренное зло. В выходке старика, с точки зрения логики, для Ильи, впрочем, не было ничего удивительного. Логика была ему понятна, но это была логика фантазии. Такой фантазией мог бы согрешить и сам Илья, - “над кем хуй не владыка?”. Но ему трудно было поверить, что подобную фантазию можно решиться претворить в жизнь. Это, впрочем, лишь отчасти служило причиной его недоверия свидетельству Тони. Отчасти же, он не хотел верить потому, что наличие зла здесь и теперь, у него под боком, а не в туманном временнРм и пространственном “далёко”, осложняло жизнь, требовало какой-то реакции, заставляло определиться в отношении к человеку, с которым до сего дня всё ограничивалось столь удобными взаимными поклонами и незначащими фразами о погоде. Требование же конкретно определиться было весьма тяжёлым для Ильи, так как он был мучительно неуверен в себе, внутренне растерян, и, если сохранял кое-как наружную маску уверенности, то при любом требующем усилия противостоянии, эта маска могла рассыпаться, обнажив плаксивое бесхребетное существо. Естественно, Илья этого боялся.
Рустам же был уверен в себе: он не только не боялся, но и искал испытать свои силы, свою готовность противостоять злу не отдалённому и безликому, а близкому и конкретному, персонифицированному в определённой личности. И то, что эта личность могла сопротивляться, могла не согласиться с его осуждением, нанести встречный ущерб, - не останавливало Рустама, а напротив, составляло, может быть, главный интерес - возможность борьбы и победы.
Старик - преступник! Рустам не сомневался в этом, и оказался прав. Наверное, он всё-таки лучше знал людей, чем Илья.
Испугавшийся разоблачения блудодей-импровизатор не выдержал и, опасаясь неудобных для него семейных решений, которые могли быть приняты за его спиной, решил упредить события, и на следующий день явился с повинной. Как видно, он не мог рассчитывать на то, что Тоню сочтут сумасшедшей, страдающей галлюцинациями на сексуальной почве. Это указывало на то, что Илья ошибался относительно статуса Тони в семье и, фактически, смотрел на неё так же, как и развратный отчим. Последнего, впрочем, Тоня мало занимала: ему главное было не разрушить отношения с её матерью, от которой зависело его теперешнее благополучие. Мать, конечно, тут же его простила, предав тем самым и себя, и честь своей дочери. В сущности, она боялась деда, так как он мог отсудить часть имущества, но больше всего боялась она остаться одной под старость и немощь.
К чести Тони будь сказано, она не хотела ни видеть отчима, ни слышать о нём, несмотря на то, что он на коленях просил прощения, - разумеется, лицемерно. Тоня требовала, чтобы мать развелась с ним: она заперлась в своей комнате и не выходила к общему столу. Рустам встретил старика с откровенной враждебностью, всеми способами давая понять, что считает его за сволочь. Илья же не находил в себе сил для выражения неодобрения. В нём боролись противоречивые чувства: с одной стороны действовала привнесённая в него Рустамом установка на борьбу со злом, взятие на себя ответственности за моральное состояние мира, - и эта установка ещё провоцировалась к жизни сознанием собственной слабости, трусости перед лицом агрессивного зла, - а с другой стороны, некая деликатность, которую он не мог преодолеть, даже квалифицируя её как трусость, не позволяла ему отступить от обычных правил вежливости, - он не смог удержать себя от того, чтобы не поздороваться с хозяином, столкнувшись с ним утром во дворе. И в самом деле, отвернуться, не здороваться или, того хуже, сделать какой-нибудь оскорбительный выпад, означало бы продемонстрировать, что ему всё известно, вмешаться в дела чужой семьи, с которой его связывали только коммерческие отношения. Более того, это означало бы взять на себя роль судии, а последнему в нём кто-то особенно противился. Это выражалось, в частности, и в том, что он не считал правильным обращаться к судье для разрешения конфликтов, бессознательно предполагая, что Бог способен уладить отношения, если проявляется правильная стойкость и приносятся уместные жертвы. Рустам же, напротив, предлагал пострадавшей стороне подать на старика в суд, и Тоня соглашалась с ним в этом, но мать Тони была против: она сочла видимое покаяние своего блудного супруга достаточным удовлетворением. В своей деликатности Илья, однако, не шёл столь далеко, чтобы не блюсти правду отношений, поэтому в откровенном разговоре с хозяйкой, когда та делилась с Ильей своими горестями, он намекнул ей, что после случившегося едва ли возможно ей жить с мужем по-прежнему. В ответ женщина расплакалась и призналась, что боится подлого старика, на которого имела неосторожность переписать половину дома. Дочь, однако, не смирилась и, проявив изрядное мужество, ушла жить на квартиру из собственного дома.