Из детства этот порок перешёл в юность. Однако во взрослой жизни невозможно стало оставаться только актёром и мечтателем, - она требовала реальных усилий в реальных отношениях. Илья был достаточным реалистом, чтобы уличить себя в своём бегстве в книжную грёзу, и заставить себя в нужные моменты вступать в полный контакт с людьми и обществом и одерживать победы над собой и обстоятельствами. “Полный этот контакт” не был всё же по-настоящему полным, потому что Илья стал маргиналом, аутсайдером, и из него никак не вырабатывался ни один из тех психологических типов, которые составляли ассамблею характеров, обеспечивающих функционирование советского общества. Он по-прежнему оставался книжником, имеющим готовую “валентность” на общение только с такими же, как он, маргиналами, ищущими в книгах универсального образования, которое позволило бы им стать психически устойчивыми и наполненными, как бы при этом не понимали они свои нужды и цели; то есть, стать “победителями”. Можно подозревать, что его уход в “диссиденты” был продиктован не только внутренней честностью и преданностью идеалам, но и эскапизмом, как чертой характера.
Разумеется, в порядке самосовершенствования Илья сознавал этот недостаток и боролся с ним. Но в сегодняшнем размышлении казавшееся временами недостатком, представилось ему как положительное. Илья решил для себя, что, раз уж игра составляет ткань жизни, то предпочтение, отдаваемое книге перед полноконтактной игровой реальностью, имеет цену, так как оболочка смыслов, создаваемая имяреком вокруг себя благодаря книгам, подобна родовой оболочке, или “сорочке”, которая предохраняет духовный плод от преждевременного рождения; от рождения в какой-то частный вид, в ущерб потенции рождения в Рода.
И это было тем более справедливо, что общество, в котором ему довелось воспитываться и самовоспитываться, искусственно отсекло себя от смыслов становления в Рода, которые были открыты и накоплены в культурах предшествовавших веков.
Илья, несомненно, страдал от этой усечённости общественного самосознания, и его потайное устремление к рождению в Рода получало, в проекции на приземлённые ценности индустриальной эры, уродливые формы мегаломании: сделать великое открытие, построить справедливое общество, создать гениальное произведение, добиться всемирной славы и т.п. Конечно же, все эти надежды очень быстро обнаруживали свою недостаточную обоснованность, говоря мягко; и упорно держаться за них значило бы стать, в конце, пациентом “жёлтого дома”.
И всё же, всё же… Несмотря ни на что, какие-то глубокие интуиции относительно себя и мира удерживали Илью от того, чтобы отбросить “книжки” и окунуться в волны моря житейского. Да, верно, рыбы выглядели гладкими, красивыми, они блестели, ловко плавали, и у них всегда был корм. Илья же выглядел середь них каким-то раком-отшельником, таскающим на себе свою раковину, в которую прятался поминутно, и кормился он отбросами, но… Опасался он стать рыбой. Почему-то не хотелось, хотя и завидно бывало.
Он не терял веру в себя и постепенно продвигался по направлению к той точке своего пути, в которой должна была открыться ему тайна его рождения.
*
В школьной книге для чтения иностранные дети в красивых лохмотьях писали на стене слово “мир” и рисовали мелом голубя, - очень похожего на голубя с первомайских открыток. Никите нравилось рассматривать на долгих уроках картинку, изображавшую этих детей, таких отважных, ведущих антивоенную агитацию под носом у полиции. Сам Никита не сумел бы убедительно нарисовать голубя на стене - не хватило бы умения; да и милиции он боялся.
Никита безусловно верил в этих детей, хотя в окружающей его жизни ему не приходилось ещё видеть, чтобы кто-нибудь писал на стенах слово “мир” или рисовал голубя. Да и зачем? Ведь всё это в избытке красовалось на кумачовых полотнищах, вывешиваемых для каждого праздника. Оттого, верно, его сверстники, да и ребята постарше, писали и выцарапывали повсюду совсем другое слово из трёх букв, - очень древнее и, в общем, с тем же смыслом. Вместо голубя рисовались гипертрофированные половые органы, мужские и женские, по отдельности и в известном сочетании, что тоже, в общем, соответствовало. Но соответствие это запрятано было, к несчастью, слишком глубоко, в каких-то малоисследованных восточных архетипах, и поэтому не могло быть оценено по достоинству, - на поверхности оказывался почему-то лишь жалкий суррогат уличной порнухи.