Чёрный Дьявол - это вероломство, дурная смерть, отбросы, мрак, антикультура.
Голубой Дьявол ленив и сентиментален; не любит сильных страстей, чрезмерно острых ощущений, напряжения физических сил борьбы, победы любой ценой, могущества…; предпочитает тихие наслаждения покоя, уюта, тепла, созерцания. Падок на лесть, похвалу. Вообще любит всякие виды щекотанья: фейрверковый, но не обжигающий огонь поверхностных чувствований, при условии, что удовольствия достаются ему без труда и опасности. В противном случае, он всегда предпочтет тихое прозябание полнокровному риску. Трусишка, он боится Красного Дьявола, прячет своё возлежание на тихой лужайке, неготовность к сопротивлению, под масками решимости и высокой озабоченности, демонстрируя свою якобы принадлежность к воинству Белого Дьявола, которого Красный остерегается.
Глава 31(прим)
Сухая смоковница
Никита тоже устремился в поход за знанием, но тот вариант образования, что предлагался ему на механическом факультете Политехнического, совсем не удовлетворял Никиту. Он мечтал знать много, даже знать все, но… не об устройстве машин. Машинами он уже переболел, в детстве. Помимо основательного изучения фундаментальных естественных наук ему хотелось узнать философию, историю, искусство, архитектуру, литературу, языки (древние и новые), этнографию, социологию и т.п. Ничего близкого этому спектру наук не мог он получить в этом техническом ВУЗе, где его одолевала начертательная геометрия, постичь которую он был решительно не в состоянии из-за своей прирождённой лево-полушарности. Речевое мышление у него сильно преобладало над пространственным, поэтому ему крайне трудно было представить себе вид проекции предмета на произвольно секущую плоскость, тем более что он не понимал, зачем это нужно. Усвоить же чисто формальные приёмы построения проекций, - это было для него еще труднее; здесь он, напротив, оказывал себя слишком право-полушарным, и хотел наглядности. Словом, на геометрии в её прикладной форме он споткнулся. Алгебраической геометрией и анализом он занимался с увлечением, но, к несчастью, курсы общих наук скоро заканчивались; ему грозило “чрево-копание” в науках специально-технических, с чем он никак не мог смириться. Поэтому он бунтовал.
Первоначальное его одушевление и восхищение институтом довольно скоро сменились насмешкой и презрением. Никита увидел, что культура здесь не столь высока, как показалось вначале ему, провинциалу, ослепленному колоннами, фронтонами и портиками неоклассических зданий института. Грачи, которых Никита считал за воронов, казались ему символами царившей здесь мертвечины, - они густо облепляли деревья кампуса. Он и вообще привык к личной свободе, и тем более нуждался в ней теперь, когда образовывал сам себя; он не мог не вступить в войну с казарменным стилем института, который заимствовал свою внутреннюю дисциплину из заводских цехов и сталинских “шарашек”. И без того заметный, благодаря своему гению, Никита скоро прослыл на факультете скандалистом и анархистом. Постоянная борьба с деканатом за право свободного посещения занятий побуждала его к обоснованию своей позиции, и в долгих спорах с представляемым в уме противником Никита выработал своё кредо. Чтобы утвердить свою правоту - вполне в стиле вскормившей его культуры, - он взял в руки перо. Результатом явился фрондерский трактат, направленный против принятых в обществе стандартов образования и тех ценностей, на которых эти стандарты основывались. Опубликование трактата не предполагалось Ильей; максимум того, что он сделал, было перепечатка на машинке рукописного текста. Хотя могло быть и иначе, если бы общество, в котором жил Никита, не было столь институционально разреженным: не нашлось под боком никакого самодеятельного студенческого журнала или газетёнки, в редакцию которой Илья отнёс бы свою статью, и в которой у него несомненно явились бы приятели. Брать же в расчёт институтскую многотиражку, орган партбюро института под нарицательным именем “За Советскую Науку”, разумеется, нельзя было, в указанном смысле. Напротив, в ней была напечатана статья, в которой Никита порицался за его вольности и самонадеянность. Так что трактат получил существование лишь в некоей виртуальной публичности. Что же до публики реальной, то друзья Никиты читали трактат; читала также мать, которая на своей работе просила секретаршу перепечатать его. Несмотря на это, Никита ощущал себя Лютером. Сомнительно, однако, чтобы в нем действительно было что-либо от Лютера, исключая чисто внешнее подобие ситуации: и тут и там - церковь, захватившая всё общество; и тут и там - идеалы церкви против практики самой церкви… Тем не менее, что-то немецкое или итальянское(?) в трактате точно было: не современное, послевоенное, а довоенное, “будетлянское”, породившее, в том числе, Гитлера.