- Ну, вы вечный фантазёр и с годами не остепеняетесь!
- Я говорю вполне серьёзно.
-Значит, по-вашему, относительно него существует предопределение, в кальвинистском смысле слова?
- Я бы добавил сюда ещё и личное предназначение.
- Вот уж не думала, что кто-то верит в эти вещи теперь, хотя и не удивляюсь тому, что именно от вас об этом слышу. Но откуда же, собственно, вам всё это известно об Илье?
- Он сам мне сказал.
- Сам? Вот как? - с нескрываемой иронией в голосе и лице заметила моя собеседница.
- Да. И я ему верю. Никто не возьмёт на себя большего, чем ему дано. Господь сообщает избранникам об их избранничестве. И жизнь даёт им подтверждение.
- И каким же, интересно, образом? - сохраняя гримасу недоверчивого скепсиса, за которой, тем не менее, просматривался и некоторый живой интерес, спросила она.
- Наша с вами обычная жизнь полна случайностей, которые привходят в наши обстоятельства и делают их такими или иными. А в жизни избранника случайностей не бывает. С ним случается только должное быть: волос не падёт с головы его без изволения на то Бога, избравшего его.
- И вы верите в это?
- Хуже, я это знаю.
- Мистика какая-то!
Глава 33
Насилие над душой
Илья ходил взад и вперёд по речному берегу, одетому камнем и асфальтом, и уже поверх этого безобразия залитому тихим осенним теплом и светом, способным оживлять даже мёртвую городскую тектонику. Он шагал быстро, так что едва ли можно было счесть его досужим горожанином, вышедшим подышать речным воздухом, изрядно, правда, попорченным дымами пароходных и ресторанных кухонь и шашлычных. Дым этот, впрочем, не мешал осенним паучкам делать свою работу. Продёрнутую там и сям в воздухе невидимую паутину Илья рвал решительно, как финишную ленту, и повторял в полголоса, словно заклинал: “нет у меня жены, нет у меня ребёнка! нет у меня жены, нет у меня ребёнка!…”.
Но, почему “словно”? - он действительно заклинал свою израненную душу: заглушал крики боли внушением. К этой черте привёл его забег, начатый им в канун Нового года.
С той памятной новогодней ночи, когда Илье открылась ужасающая бездна его падения, прошло уже более полугода. Илья круто переменился: вел жизнь аскета, ел исключительно скудно, всё делал для себя сам, - от стирки носков до закупки продуктов, - с особой рациональной экономией времени и усилий, - и весьма сердился на Евгению, если она пыталась помочь ему и вмешивалась в его автономное хозяйство. Если принять во внимание покаянную подоплёку этих перемен, то можно сказать, что Илья стал “келейником” в собственном доме, как водилось это у русских крестьян в век минувший, когда при слове “анархия” люди испуганно крестились, и не отличали “монархию” от “монахии”. Вот только кельи отдельной у Ильи не было, и приходилось ему по-прежнему делить с Евгенией мансардную комнату с косым потолком.
А между тем, отношения его с Евгенией свелись практически к нулю. Даже супружеское ложе более не соединяло их. В первый же день нового покаянного года Илья поставил себе раскладушку в другом конце комнаты, чем несказанно оскорбил Евгению, несмотря на то, что в коитусе она удовольствия не находила. В сущности, ей никогда не хотелось спать с Ильей, но… - знак! Илья ударил по лживому женскому достоинству, по источнику власти над мужчиной, и, значит, по выживанию. Женщины такого не прощают, или я плохо знаю женщин.
Илья, конечно, понимал, - по меньшей мере, способен был понять, - как бьет он своим отвержением Евгению, но между ними встало уже гораздо большее… Илья не находил возможным для себя более спать в одной постели с женой. И не потому вовсе, что у него исчезло влечение к ней, или стала она ему противна, - нет, он отвращался от самого себя, от своей похотливости и от мезальянса, в который его эта похоть втянула. И, главное, утверждал своё идеальное понятие, согласно которому без любви и уважения секса быть не должно.
Хотя внешне акции Ильи выглядели негативно, как разрушающие семью, сам он старался держаться убеждения в позитивности этих актов. Будучи цельным, Илья отрицал потребительское отношение к жене, как и вообще ко всякому человеку, и вступал этим в область не показной только, но действительной этики. Своим новым образом жизни Илья предложил Евгении, - правда внезапно и без объяснений, - новые равноправные отношения, выстроенные правильным моральным таксисом, в котором плотское влечение не может предшествовать духовному союзу. В иных, лучших обстоятельствах, из преображения Ильи могло бы вытечь для них обоих очищение от симбиоза взаимной потребиловки и высвечивание духовного единства, если таковое было.