Автор присоединяется здесь к Илье и подтверждает, исходя из своего уже опыта, что и в самом деле нужно немалое мужество, чтобы жить вечно в конечном, чтобы жить, как Единый, в мире, поделенном на части. Откуда же было взять такового мужества маленькому Никите? Можно ли упрекать его в том, что он научился подлому искусству присоединяться к силе и к сильному? Да и как ему было быть собою, когда он совсем ещё не знал, что он такое есть, и что собственно принадлежит ему из тех ощущений, побуждений, переживаний, интуиций, видений, мыслей, голосов, снов, и прочего, что составляло его внутреннюю жизнь? Разве он владел всем этим богатством? Нет, скорее оно владело им. Он ещё только должен был научиться присваивать это душевное и духовное наследство, и, составивши из него личную душевную экономию, управлять ею.
И Никита начал учиться, - не давая себе в этом, натурально, отчёта, - у Него, стоявшего за всякой видимой величиной, за всякой одолевающей силой в этой пораженной грехом земле, у Владыки вещей.
Он быстро распознал Его, как власть надо всем явленным; власть, задающую Форму, к которой всё являющееся должно было соответствовать и стремиться соответствовать. Слово Владыки звучало по радио. оно было записано в книгах, творимые Им образы являлись в кино. Он проглядывал в официальных лицах, в официальных торжествах, в любом постороннем взрослом, во всём, что исходило из неопределённого “вверху”. Он постоянно присутствовал в мире, и с ним считались все, - Никита явственно это видел. Кроме того, Он, очевидно, был единственным, кто мог справиться с жестокими убийцами, угрожавшими родителям Никиты; с теми, кто влезал в квартиру через окно по ночам, когда Никита едва не умирал от страха, и, одновременно, от отчаяния невозможности исторгнуть из своего сонного тела спасительный судорожный крик. Ведь это Его силой маршал Жуков в три дня расправился с бандитской Одессой, - почти как Христос.
К Нему, вездесущему, невидимому и стоящему надо всеми, и прильнул Никита в поиске стабильности существования. Близостью к Нему или удалённостью выстраивалась иерархия мира, и занятие в этой иерархии высокого места снимало боль унижения, освобождало, разрешало упоение жизнью.
Излишне, наверное, говорить, что Никита мог рассчитывать лишь на иллюзорное возвышение. Но другого, собственно, и не требовалось. Никто, естественно, не ждал, что ребёнок займет реальное положение в реальной социальной структуре. Достаточно было выказать знание Владыки и свою приверженность Ему, и это служило заявкой на будущее высокое положение. Но, это, впрочем, было внешней стороной дела. Что касается самого Никиты, то его внутреннее удовлетворение не было иллюзорным, хотя и носило некоторые болезненные черты. Подгоняемый неутолимым страхом, непрерывно работая Князю, он отныне забыл, что такое естественность. Нам было бы нелегко застать его в такую минуту, когда бы он никого не изображал из себя. Маски взрослых чувств и переживаний, подсмотренных в жизни и книгах, ролевые маски, стали его неотъемлемой принадлежностью. Он стал ходячим театром, что при его незаурядном актёрском таланте, раннем и совершенном владении речью, острой сообразительности, а главное, вдохновении, сообщало ему необыкновенную живость и экспрессивность, которые привлекали поощрительное внимание взрослых.
В своём театре он изолировался от угнетающей правды своего состояния и положения. Будучи главным актёром и режиссёром, он брал себе самые лучшие роли и приписывал самые великолепные достоинства. С высоты этих достоинств он смотрел на своё окружение, на своих сверстников. Последние, впрочем, были ещё недостаточно развиты, чтобы понимать ту претензию и ту злую магию, которые нёс в себе этот смешной, надутый мальчик. Взрослые же воспринимали всё это фанфаронство как обычную детскую игру, вроде той, где мальчик воображает себя капитаном парохода и пароходом одновременно: и крутит штурвал, и гудит в гудок, и отбивает склянки, и командует “полный вперёд!”. И они были правы. Но вот, чтобы всерьёз презирать других, не капитанов, это уже…