— Нас интересует цель вашего визита в Костеры. Скажите о ней, пожалуйста, если это возможно.
— Возможно, — ответил человек, — я приехал сюда исключительно по личным мотивам.
— По каким мотивам? Если не секрет?
— Не секрет. В вашем городе жила девушка, которую я очень любил.
— Имя? Фамилия? Может, я знаю?
— Звали ее Таня. Фамилия ни к чему. Я просто хочу увидеть ее родной город, узнать условия жизни, в которых она провела юность.
— Простите, а попугай имеет какое-нибудь отношение к вашему приезду?
— Нет. Попка всегда со мной.
— Ваша птичка, видимо, очень любит пиво. И наш потребсоюз приготовил ей презент — ящик чешского пива! Пусть напьется вдоволь. Успокоится.
— Спасибо, мой попугай пьет только воду. Большим любителем пива был его прежний хозяин.
— Теперь все понятно. А мы думали…
— Чего вы думали?
— Мы удивлялись, что ваш попугай заклинился на пиве. Может, он хочет еще что-нибудь?
— Хочет.
— Что? Пусть говорит сейчас.
— Не надо. Он устал за день.
— А все-таки пусть скажет. Хотя бы лично для меня. Я не буду записывать.
— Он ничего больше не скажет. Он устал.
— Спасибо! Извините за визит! — попятился к двери корреспондент газеты и осторожно покинул номер.
На следующий день в магазине торговали чешским пивом, финским сахаром и индийскими коврами. А вечером человек с попугаем уехал из Костер. И больше там не случалось ничего подобного. Ни через неделю, ни через две.
И тогда старожилы решили, что в Костеры приезжал волшебник. И только самый опытный из них утверждал, что это был не волшебник, а начальник.
— Кто бы он ни был — не играет особой роли, — сказал другой старожил. — Лишь бы еще приехал!
— Приедет, — сказал самый опытный старожил. — Я слыхал, что его зазнобу звали Татьяной. И если это та Татьяна, которую я знаю, то наверняка приедет!
Но прошли месяцы, годы, а человек с попугаем в Костерах не появлялся.
— Гостиница у нас плохая, — объяснял костерчанам самый опытный старожил. — Вот и не едет к нам начальство. А когда приезжало, хорошо было!
— Да, — вздыхали старики, — было время! Зато о нас в газетах часто пишут, мол, делаем мы не просто шкатулки, а форменные чудеса! Весь мир удивляем!
— Это правда, — довольно улыбались костерчане. — Но хорошо было бы, если бы и нам хоть изредка чудеса подбрасывали. Хотя бы то же пиво! Ух и крепкое было, забористое!
О невиданном чуде еще долго помнили в Костерах, но постепенно стали забывать. Городок зажил прежней жизнью. Зимой в Костерах под тяжелыми снежными шапками дремали уютные домики, до пяти вечера работала фабрика, до семи шумели столовые, до десяти горели огни в клубе, между одиннадцатью и двенадцатью часами гасли экраны телевизоров, холод сковывал Стеру, как бы крепкими вожжами придерживая бег жизни. А летом городок оживал, расцветали сады, радовала глаз прозрачная речка, до поздней ночи бродили по улочкам влюбленные и просто взволнованные от необычного состояния раскованности разогретые теплом люди, головы пьянил свежий воздух и необъяснимо сладкое чувство простора, в бешеных ритмах и звуках беспечно надрывались транзисторы, проигрыватели, магнитофоны, и наперекор им, не так громко, но до боли задушевно пела у воды чья-то гармонь: «Ох, Костеры мои вы, Костеры, растревожили сердце мое!»
ЦЫГАН ЛЯЛЯ
Ляля появился в Мареничах, когда ему было восемь лет. Еще раньше поселилась там его бабка. Проходил через Мареничи табор и оставил в приемном покое больницы тяжело дышащую и, как, видимо, считали цыгане, умирающую женщину. А врачи ее выходили, поставили на ноги. И осталась старая цыганка в этой больнице. Работала нянечкой, жила сначала в процедурном кабинете, а потом в небольшой комнатушке, где раньше хранились лекарства, носилки и пустые баллоны для кислорода. Еле уместились в этой комнатушке кровать и стул, а для стола места не нашлось. Поэтому ела цыганка на стуле или на кровати, постелив на нее газету. Жила спокойно, тосковала по табору и не знала, что его уже не существует. Не разбежался он, не осел на землю, а был преобразован в эстрадный коллектив под названием «Идущие за солнцем». Эстрадный администратор по фамилии Гуречко обещал цыганам безбедную кочевую гастрольную жизнь, к тому же с проездом за счет государства. Себе выговорил только их суточные и зарплату художественного руководителя коллектива. Цыгане посоветовались и сказали ему «добре», принимая Гуречко за украинца. Стали репетировать, распределили роли — кому петь, кому танцевать, а кому и то и другое делать. Кто по возрасту уже не мог драть глотку, трясти плечами и бедрами, изображали на сцене «фон», то есть цыганский табор в разноцветных одеждах, и, когда нужно, хлопали, кричали и даже подвывали. Сам Гуречко отпустил бороду, облачился в сапоги, в цыганскую одежду и перед началом представления читал громко монолог, написанный не менее бойким, чем он, московским автором. В монологе говорилось о цыганах, всю жизнь безуспешно шагавших за солнцем в поисках счастья. Шли цыгане по степям и горам, недоедали, мокли под дождем, мерзли на снегу, но пели песни и танцевали в надежде, что в конце концов они догонят солнце и оно обогреет их. И неизвестно, удалось бы это когда-нибудь цыганам, если бы не советская власть, которая не могла остановить солнце, но остановила цыган, приучила их к оседлой жизни, и теперь солнце светит над их головами и поют они новые песни, лишь веселые, и танцуют новые танцы, лишь радостные, и если грустят порою, то лишь вспоминая свою прежнюю горькую жизнь. Гуречко очень проникновенно читал этот монолог и моментами сам себе казался если не олицетворением советской власти, остановившей цыган, то уж наверняка согревшим их солнцем. Ежедневно по несколько раз в день он читал этот монолог, и со временем ему стало казаться, что он сам пережил все цыганские беды и радости и сам не кто иной, как заправский цыган, самый главный в коллективе, и он обязан выглядеть внушительно, для чего на каждом из его пальцев должен сверкать большой перстень из литого золота. Цыгане не перечили своему руководителю, безропотно отдавали ему суточные и еще благодарили, так как Гуречко не раз выручал их из милиции, куда они иногда попадали, промышляя днем до начала концертов гаданием и спекуляцией. Гуречко как руководитель эстрадной бригады обещал милиции улучшить воспитательную работу и приложить все усилия для искоренения пережитков прошлого во вверенном ему коллективе. Милиция вздыхала, но отпускала цыган с миром, не желая срывать концерты с битковым аншлагом и тем самым лишать свою собственную филармонию столь ожидаемой прибыли, которой она сможет покрыть убытки по симфоническому оркестру.