Ехали три дня. Водитель выпускал ночью "до ветра", при мне были две буханки хлеба, пластиковая полуторалитровая бутылка с водой и пустая "для малых нужд". Я, собственно, не уверен, что находился в пути три дня: так сказал водила, высаживая меня на крашенной желтой краской автобусной остановке. "Мы - в Згожельце, вон там - немецкая граница. Мне сейчас назад, да и немцы - не наши парубки, найдут в машине. Пересидишь день, ночью переходи речку на немецкую сторону, в Гёрлиц. Бывай". День я провел в парке. Один раз вышел осмотреться к пропускному пункту на мосту. Польские пограничники в смешных высоких ботинках с раструбами зевали от скуки и, казалось, не обращали внимания на поток идущих мимо людей. На противоположной стороне оливковыми пятнами двигались фуражки немцев.
Пошлявшись по городу, купил в книжном магазине карту Германии; на ее обложке из пластика было написано по-польски: "Немчи". Постепенно темнело. Я выбрался к берегу Нейсе как раз напротив черного замкнувшегося в себе собора. Из польской части разделенного пополам города доносились музыка, смех, ровное урчание телевизора, неопределенные шумы - жизнь, одним словом. Немецкая сторона угрюмо молчала. Какие-то мальчишки подошли, заговорили: "Цо робить пан? Пан мает таблетки от гловы? Пан не знает, где спать? Можно у нас, но у мамы болит глова". Я вытащил из кармана несколько таблеток аспирина, протянул тому, кто говорил. От ночлега отказался. Через какое-то время они вернулись. "Ты хочешь в Немчи? Граничники ходят каждый час. Когда пройдут, мы свистнем, переходи реку. Но мы хотим пенёндзе". Я вынул из кармана несколько бумажек с изображениями Коперника, Яна Собеского, Мицкевича. Мальчишки закивали головами.
Все так и произошло. В одиннадцать часов вечера я перешел Нейсе вброд, оставив на польской стороне Коперника с Собеским и Мицкевичем. Выбравшись на берег, отлежался какое-то время в мокрой траве. Я ждал недолго: к реке подъехал автомобиль, скользнули лучи направленных в польскую сторону фонарей и, ничего не обнаружив, погасли. Немецкий патруль. Это значило, что до следующего объезда есть время. Быстро переодевшись в сухое и привалив мокрую одежду парой булыжников, я побежал. Несколько раз перелезал через какие-то заборы, чудом избежав столкновения с огромным черным догом, который почему-то не залаял, а только глухо зарычал. Наконец я выбрался на освещенную улицу. Прятаться, как мне казалось, не имело смысла. Когда проходил по безлюдной площади мимо старой башни с часами, очевидно, ратуши, здесь все еще пахло жареной колбасой. "Колбасники", - улыбнулся я промелькнувшему в голове словцу из лексикона покинутого мной ветерана-убийцы.
Я вышел постепенно из города. Когда проходил мимо освещенной витрины какого-то большого магазина, столкнулся с двумя симпатичными девушками. Я притормозил. Они скользнули по мне глазами, как по покосившемуся придорожному столбу, и даже не отвернулись. Стоит, ну и пускай стоит. Голосовать на шоссе не имело смысла: кто возьмет такого типа, как я? Торчать на остановках или вблизи освещенных мест было опасно, и я побрел вдоль железной дороги, ведущей в глубь страны. Мимо один за другим пронеслись несколько переливающихся яркими огнями поездов; один из них был похож на длинную белую змею, стремительно подбирающую хвост на поворотах.
Я все шел и шел. В одном месте пришлось пробираться через скошенное хлебное поле. И тут я, устав бояться, огляделся - медленно очертил взглядом круг слева направо. Вам никогда не приходило в голову, что Земля действительно круглая? Когда я в детстве впервые оказался на берегу моря, я просто физически ощутил, что горизонт похож на закругляющийся край огромного блюда.
С черного неба стремительно срывались звезды - за четверть часа я насчитал девять штук - и западали за изогнутую чашу горизонта. Воздух становился прохладным, и как-то само собой получилось, что я, стащив в кучу несколько блоков спресованной соломы, разбросанных комбайном по полю, устроил себе нечто вроде бункера. Солома еще хранила тепло августовского дня, и, согревшись, я уснул. Мне снилось, что я бегу по острому гребню волны, протянувшейся через все море. И море было не море, а пшеничное поле...
Кто-то стянул с меня куртку. Не соображая еще до конца, где нахожусь и что присходит, я выругался и рванул куртку к себе. Уже светало, и мне не стоило труда разглядеть круглую стриженую голову с огненно-рыжими волосами. Человек стоял на коленях и прижимал к губам палец. У него были блеклые голубые глаза. Он вполголоса заговорил, несколько раз повторив "Ромыния" и указав на себя: "Дан". Критически оглядев мои сверкающие светлые брюки, потрепал рукой свое черное одеяние: "Нуаре!" - и выдал длинную тираду. С грехом пополам я понял, что он пытался мне втолковать: передвигаться можно только по ночам, светлая одежда бросается в глаза. Помолчав какое-то время, румын встал, махнул мне на прощание и побежал, пригнувшись, - так, как, по моим представлениям, передвигаются солдаты на войне. Его плоская, прижатая к земле силой страха черная фигурка, растворившаяся тенью в золоте пшеничного поля, стала для меня невыносимым символом бегства. Как далеко он так уйдет, подумал я с тоской.
Над саксонскими полями поднималось солнце. То, что поля были именно саксонские, я узнал минувшей ночью из придорожного рекламного плаката. На нем был изображен толстый человек, похожий на моего бывшего шефа Батона, с кружкой пива в руке. По краю шла надпись: Sachsen. Я смотрел на небо, на траву и деревья, окружавшие поле. Пыль под ногами, привкус полыни - все точно такое же, как где-нибудь возле Таганрога, где была большая армянская колония и жили когда-то мои родственники. Если бы я выронил где-нибудь по дороге мысль о том, что нахожусь по другую сторону границы двух миров, ни за что не поверил бы, что это - Германия.
В период увлечения древними авторами, когда я вместе с очередной банкой вишневого компота проглотил "Сравнительные жизнеописания" Плутарха, "Жизнь двенадцати цезарей" Светония, мне удалось выменять у соседа за блесну для удочки приблудившееся к нему дореволюционное издание "Германии" Корнелия Тацита. Теперь эта страна непроходимых лесов, болот и рослых людей с жесткими голубыми глазами и волосами цвета спелой пшеницы лежала передо мной. Мне почему-то всегда казалось, что здесь все должно быть особенным. Совсем не таким, как у нас. Но когда я лежал на куче остывающей соломы и считал падающие звезды, мне пришло в голову, что силы природы везде стремятся к гармонии и равновесию, только человечество раздирается жаждой господства и - как ее следствие - разделением на бедных и богатых, удачливых и несчастных. Природа не устает бороться с этим порождением человечества, старательно уничтожая следы мнимых господ. А они цепляются за поверхность земли, мучительно пытаясь оставить их, эти следы, - тщеславные мнительные карлики.
Дальше все развивалось стремительно. Я не нашел в себе сил последовать совету Дана - прятаться ночным зверем - и вернулся на дорогу. Шаги, которые делали ноги, лодкой раскачивали в голове одну и ту же мысль: что ищу я здесь, не зная языка этой страны, не имея даже четких представлений о цели пути? Встречные, как сговорившись, щетинились подозрительными взглядами. Замолкали на полуслове, когда я проходил мимо, долго еще спиной ощущая недоброжелательность и враждебность - эти цвета Саксонии.