За краткий путь на второй этаж здания, они успели узнать, что Бажен — мужик видный, но замкнутый и нелюдимый — родился, вырос, женился и, верно, помрёт в Заводи. К тому же, пришлось слушать о том, что злой он не был, но побрюзжать любил — то ему не так, то ему не эдак, а всё Нуська — доводила мужика, и всё селенье заодно. А как та померла, то все выдохнули с облегчением. Думали, и Бажен тоже спокойнее жить начнёт, но куда там — угрюмничать стал пуще прежнего, да ещё и к бормотухе пристрастился. А спустя год, под сами снега, прибился к порогу Русальего хвоста, на труды проситься стал. Вот и работает от сего дня на пару с Прокошем через седьмицу. Ведомо всем, что другую седьмицу в его дом Марушка хаживает по ночам, только вот он честь у неё отнял, а женится на ней не женится.
Далее последовали другие пересказы и сплетни, но они уже не слушали. Дверь в комнату открылась и лицо обдало теплом. Пелагея, сама на порог не ступая, пропустила гостей внутрь, а затем, окинув их изучающим прищуром, пожелала спокойной ночи и ушла.
Девушка, скинув с себя отсыревшие меха, тут же бросилась греться к железной печке в углу, на плите которой грелся казан с водой.
— Зачем ты сказал ей, что жена я твоя? — бросила она, не оглядываясь.
— А что мне должно было ей сказать? Что в лесу тебя нашел, среди болот, чуть не утопшую? Хотя… басня была бы почти что правдивая, а то вон аж течёт с одежд твоих.
— Так правду бы сказал.
— Правду, — хмыкнул тот. — Какую правду? Хочешь чтобы от нас шарахались пуще прежнего? Нет уж, изволь. Говорили уже, будет с нас доброго люда.
— Но ведь тогда мы не найдём… — таки повернулась девушка к нему лицом, прижимая к груди уже отогретые ладони.
— Найдём! — отрезал тот, давая этим понять, что пререкаться боле не стоит. — Сказано было Глафирой-знахаркой, значит найдём.
Девушка снова отвернулась и протянула руки к огню. Печка не успела как следует протопиться, а потому, чтобы как следует согреться, надо было отодвинуть заслонку и ютиться так, у открытого огня.
— Как дикари, — тихо промымрила под нос девица.
Ответа она, видимо, не ждала. Да и отвечать ей никто не собирался. Не мужское это дело — пререкаться попусту. А миг спустя решил, что и ждать, пока вода нагреется — тоже дело хилых юнцов да детей. Поэтому, не обращая внимания на заботливое "подожди, студёная ведь ещё" налил из ковша воды в маленькую миску. Разделся до пояса да взял отведённое ему полотенце, а умывшись и обтеревшись — открыл окно и вылил воду на оставшиеся по осень засохшие цветы. Мокрое тело сразу же обдало холодом, и он поспешил закрыть оконницы, и накинуть на себя рубаху.
Выбирать лежанку, одну из двух, было всё равно что выбирать между соломой старой и ещё более старой. На вид хлипкие, дыхнёшь на них, а те глядишь, да развалятся. Но хоть сухие были, не гнилые. На гнилье спать — та ещё радость, не привыкли ведь они к такому. Поэтому выбрав ту, что показалась ему чуть длиннее, он улёгся на пахнущую чем-то странным льняную простыню, укрывшись куцым одеялом. Ноги пришлось поджать под себя.
Очень скоро он уже храпел. Оставалось только диву даваться, как это так можно — засыпать когда и где угодно, невзирая на холод, голод, да хоть конец света. На повозке, сидя на твёрдой лавке — и то уснул.
Некоторое время не было слышно ничего, кроме потрескивания поленьев, а затем раздался стук в дверь!...И девушка резко поднялась, проверяя, прикрыто ли лицо, подошла к двери и открыла замок.
— Я вам тут, голубонька, питьё и хлеба пару окрайцев принесла, — Пелагея любопытно заглянула внутрь, сквозь приоткрытую дверь, держа в руках принесённое. Но, как не силилась, разглядеть ничего внутри так и не смогла, разве что меха, которые обсыхали возле печи, перекинутые через спинки старых хлипких стульев.
— Благодарствуем, — слегка поклонилась девушка и взяла еду из рук старухи.
В голове тот же час всплыли кем-то давным давно сказанные слова: "Никогда не бери и не давай ничего через порог — так ты только злыдни кормишь", но было уже поздно. Да и верилось в эту "старую, как сам мир, правду" с трудом — уж она-то отродясь бедности не ведала.