Холодная капля упала за шиворот, заставляя пробудиться от такого дурного сна. Ему часто снится их небольшая хатка у самого края леса. Да только сны все хуже и хуже с каждым днём. Говаривают, что с годами боль уходит, но Любомир знал, что должно пройти много зим, чтобы эта рана зажила. Огонь, что они чтили всю свою жизнь, оставил хлопца сиротой ещё в четырнадцать годков.
Мируша, так его прозвала Пелагея, жил здесь уже второе лето. Благо, что с детства привычный был к скотине да труду, а то бы так и бродяжничал всю свою жизнь.
Где-то послышалось кукареканье петухов и хлопец поспешил подняться со своей жёсткой, но уже такой родной подстилки из соломы и плотного, подбитого пухом, одеяла. Сколько раз звала его хозяйка в дом, чтобы к теплу был ближе, да только не нужно было ему то тепло. И здесь, подле лошадей, было любо.
— Брр, на ляд такой холод да сырость. — Любомир поежился и протерев сонные глаза, поплелся к выходу из крохотной пристройки, что соорудил себе прямо возле конюшни.
Снаружи его встретил сильный порыв ветра, что в ту секунду чуть не сбил, и так тощего парня, с ног.
— Ни зги не видно, а что ж по зиме-то будет?
Ответа он и не ждал. Имел дурную привычку болтать сам с собой. А что же ещё делать, коли из живых тут только он да кони? Ну давече домовой захаживал к своей любимой кобылке — Ягодке. Та только не видел хлопец его, только слышал, как тот ее ласково кличет. А на утро спелые яблоки нашел подле своей лежанки. Благодарил дедушка за заботу.
Умывшись дождевой водой из деревянной кадки, Мируша окинул взглядом постоялый двор.
"Чудно, — подумалось ему. — ни в одном окошке свет не горит, хоть и гостей пруд пруди, яблоку негде упасть."
В эту ночь он уже четверых лошадей распряг да почистил. Кое-как управился, чего греха таить, но с ними и то мороки меньше, чем с вороным Бажена. Тот как на седьмицу приезжает, так на хлопце живого места нет. Кусается его Ворон аки чёрт.
Холодная вода и прерывистый ветер довольно быстро взбодрили и Мируша, весело насвистывая, зашагал к конюшне. Время скот кормить, та и прибраться надобно. Вон как ему тот бугай тогда выговаривал, видите ли, грязь везде. А как ей не быть? Не сотня же рук. Главное, что сыты все да напоены, а стойла и опосля почистить можно. Копыта своих лошадок он все равно бережёт, хоть и порой навоза под ними, как пчел у лесных полян.
— Ягодка, хорошая моя…чего ж ты молчишь?
Хлопец потянул тяжёлые двери на себя, ожидая, что сейчас услышит, как фыркает от нетерпения его любимая рыжая лошадка.
Но вот только тихо было в конюшне. Сердце предательски пропустило удар. Не к добру тишина эта. Чуял он...не к добру.
Во тьме были видны только очертания стойл и балок. Гнетущее чувство все нарастало, пока конюх поджигал лампу.
Как только первый луч тусклого света разрезал тьму, у Любомира, казалось, земля ушла из-под ног.
— Та что ж такое делается то…
Голос дрогнул, а на глазах выступили слезы. Все лошади, все, даже клятый Ворон, бездыханно лежали на земле.
Он, было, кинулся к стойлам, чтобы убедиться, вдруг привиделось? Да только лучше бы это было кошмаром ночным, чем правдой.
Не вздымались круглые бока от дыхания мерного. Гнетущая тишина стояла в конюшне.
Мируше казалось, что в тот миг он совсем юродивый стал. Все гладил, все уговаривал каждого коня, каждую кобылку, но толку было как с козла молока. Не боги мы, чтобы одним словом живое воротить.
Горло жгли слезы, будто тяпнул он бормотухи крепкой. Сколько печалей на такой юный век, хоть самому в петлю лезь. Да только чудно, что все десять душ разом в мыле были. Словно их ночь целую в поле гоняли. Не слышал хлопец, чтобы кто-то в конюшню заходил. Сон у него чуткий и беспокойный, сразу бы узнал коль что не так. Та и если подумать что сгинули они от кормёжки, так это чушь. Всегда кормил он их овсом, отрубями, сеном да и баловал морковкой иль яблоками. Бывало так бока за зиму отъедали, что еле копыта переставляли, когда надобно было землю вспахивать.