– Слон! Млекопитающее. Вот, должно быть, много молока лопает!
– А долго слоны живут?
– Лет четыреста. Слон в пятьдесят лет еще грудной считается.
Вечером приходили пьяные мастеровые и тыкали в хобот окурками:
– Га-га-га! Сердится!
– А и большой! Что твой боров!
– В тыщу раз больше. Его лошадиным мясом питают. Оттого это так.
Так служил он науке.
Для служения искусству его выводили вечером на эстраду и заставляли становиться большими, неуклюжими, словно распухшими ногами на деревянный бочонок. При этом музыка играла вальс. Люди платили за это зрелище свои жалкие, нажитые трудом и обманом, деньги и радовались. Искусство облагораживает душу.
Так он служил искусству.
Но рассказ начинается тогда, когда он взбунтовался и вся огромная сила его рванулась к свободе:
– Хочу!
– Он хочет свободы! Он взбесился!
Стали хитрить и подличать. Заискивали и ковали цепи покрепче.
Самый яркий, острый момент трагедии – это когда привели к Ямбо «кроткую слониху», так часто помогавшую дрессировщикам.
В чьей жизни не было этой «кроткой слонихи», помогавшей дрессировщикам заковать цепи покрепче? И как много, как бесконечно много раз оправдывала она возложенные на нее надежды!
В истории людей великих духом и павших или устоявших почти всегда можете услышать вы о такой слонихе.
Но Ямбо не пал. Слониха произвела на него самое приятное впечатление, он даже пришел в благодушное настроение. И этим воспользовались, чтобы подойти к нему с новой цепью, новым железным кольцом.
И там, где многие смирялись, Ямбо восстал, восстал последним бунтом.
И этот последний его бунт жизнь рассказала так красочно, так сказочно ярко, так небывало легендарно, как побоялся бы выдумать самый смелый поэт-фантаст, чтобы его не сочли безумным.
Крики испуганных птиц, визг хищников, радующихся взреявшему вихрю свободы и трусящих перед ним – старым властелином – человеком, и трепещущие, бледные люди, растерявшиеся и растерявшие все атрибуты своей огромной власти, свою науку, давшую все возможности убивать безопасно и просто, – и этот гигант, потрясающий палицей, как один огромный, бешеный и стихийный порыв:
– Свободы!
Жизнь, рассказывая эту сказку, не забыла и одной, очень тонкой психологической детали: когда Ямбо увидел направленные на него ружья, он вдруг бросил свою палицу и завилял хвостом. Он решил сдаться. У него оказалась слишком человеческая душа, у этого слона. Только бессмысленные разъяренные звери не умеют вилять хвостом, поняв жалкую безысходность своего положения.
Но люди не поверили Ямбо. Они сами умеют вилять хвостом. Они не поверили. И если бы поверили, конец сказки не вышел бы таким художественно цельным.
Он сдался, и его расстреляли. Медленно, жестоко. С выбитыми глазами, как ослепленный Самсон на пиру филистимлян, стоял он в луже своей крови и тихо стонал, не двигаясь.
Кругом была большая толпа народа. И, наверное, матери поднимали своих детей, чтоб те лучше видели.
– Вон какая громадная сила погибла, стремясь к свободе. Смотрите! Помните!
Сказка о слоне Ямбо рассказана до конца, и скелет его, наверное, уже украсил какой-нибудь зоологический музей.
Но пусть хоть те, кто с таким удовольствием читает чувствительные стихи о бедных узниках и с таким восторгом слушает мелодекламацию завывающего актера под тренькающий рояль о том, что «свобода – это счастье!», пусть хоть они вспоминают иногда наивную и трогательную сказку, рассказанную жизнью о слоне Ямбо.
Тихая заводь
У каждого моря, у большой реки и у бурного озера есть своя тихая заводь.
Вода в заводи прозрачная, спокойная. Не шуршат камыши, не рябится гладь. Затронет крылышком стрекоза или вечерний комар, длинноногий плясун, – и то уже событие.
Если подымешься на крутой берег да взглянешь вниз – сразу увидишь, где она начинается, эта тихая заводь. Словно по линейке отрезана чертой.
Там, на большом просторе, тоскуют и мечутся волны. Мотаются из стороны в сторону, как от безумия и боли, и вдруг последним, отчаянным усилием прыгнут, взметнутся к небу и снова рухнут в темную воду, и рвет ветер клочья их бессильно-бешеной пены.
А в заводи, за священной чертой, тихо. Не бунтуют волны ее, не рвутся к небу, но небо само приходит в нее, днем – лазурью и дымными тучками, ночью – всею тайною звезд.
Усадьбу зовут Камышовкой.
Видно, когда-то была она на самом берегу реки. Но река отошла, бросив на память маленькое синеокое озерко – утиную радость, да кучу жесткого камыша, растущего в палисаднике.