Разъяснения дяди Лейзера о вечерних занятиях его не успокоили. Какие еще вечерние занятия? А как же только одна страница и только один еврей? Кто будет изучать ее, если он, Янкл, уйдет из ешивы, кто выполнит предназначенную лишь для него одного работу, которую Всевышний заложил в основу мира?
И вдруг до него дошел смысл разговора. Его считают неспособным, непонятливым. От него хотят избавиться. Нет, он отдает себе отчет, что ребята, сидевшие рядом за столом, ушли куда дальше. Они ведь занимались Учением с детства, только Учением и больше ничем другим. Они не знали ни немецкого языка, ни алгебры, ни географии, понятия не имели о химии и, возможно, были уверены, будто солнце вращается вокруг земли. Зато комментарии к Талмуду они читали наискосок и с такой скоростью, о которой Янкл мог только мечтать.
Но ведь у каждого еврея есть своя, лишь для него приготовленная часть Торы, и он обязан ее раскрыть, чтобы стать соучастником творения, продолжить мироздание, выполнив задачу, возложенную на него Творцом! Или это просто слова, пустые звуки, и он должен к ним относиться так же, как относился к урокам философии в последних классах, пропуская мимо ушей мудреные рассуждения приходящего преподавателя?
Нет! Это правда, он принимает ее всем сердцем, всей душой, поддерживает всей крепостью мышц. Ему нужно лишь время, всего только время, и он нагонит соучеников, станет с ними вровень, а может, даже и обойдет. Ведь у него есть опыт изучения других дисциплин, он смотрит на вещи шире и может понять больше, чем они, всю жизнь просидевшие в Хрубешуве.
Янкл еще не успел переварить случившееся, еще не успел понять, что делать с собой дальше, как пришло письмо из Данцига. Обратный адрес был ему хорошо знаком: он прожил на этой улице и в этом доме всю жизнь, но листок в конверте его озадачил. За прошедший год отец несколько раз писал ему письма. Скупые и строгие, состоящие в основном из вопросов. Теперь в конверте лежал узкий листок розовой бумаги, слегка пахнущий духами. Незнакомым женским почерком его просили безотлагательно приехать в Данциг: «Ваш отец тяжело заболел, его дни сочтены. Поспешите».
Он никогда не был близок с отцом. Он всегда считал, что они, в сущности, чужие друг другу люди. Но когда смысл написанных на розовом листочке слов дошел до сознания Янкла, ему стало дурно. Тугой ком подкатил к горлу, а на глазах выступили невесть откуда взявшиеся слезы.
Вдруг в его памяти всплыло воспоминание из детства: отец, гуляющий с ним в городском саду вокруг ротонды, где так бравурно и громко играл оркестр. И как спокойно было ему идти по дорожкам, посыпанным желтым песком, держась за надежную, уверенную руку отца. И запах лавандового одеколона, который источала эта рука, удивительная смесь этого запаха с ароматом трубочного табака, пропитавшего их квартиру.
Отец казался Янклу неколебимым и вечным, как прибрежные утесы. Он существовал всегда и должен был существовать всегда, отгораживая Янкла от ярости мира. Пока он был, пусть где-то далеко и отдельно, Янкл по-прежнему оставался маленьким мальчиком, крепко держащимся за отцовскую руку. Ледяной холод мирового пространства дохнул на него из конверта с розовым, пахнущим женскими духами листком бумаги.
Янкл немедленно собрался и поехал в Данциг. Стояла сухая ранняя осень, лишь по утрам наползали туманы, как предвестники приближающейся сырости. Листья только начали облетать, и клены у дороги еще золотились, шумно потряхивая ветками. На второй день поездки пошли дожди, стало сыро и холодно. Вороха опавших за ночь листьев, хранивших остатки солнечного тепла, освещали пасмурный день холодным желтым огнем.
Янкл нахохлившись сидел в телеге и боялся думать о будущем. Оно теперь представало перед ним загадочным и непонятным. Он вдруг понял, что все его поступки были спором с отцом, местью за недостаток внимания, желанием вызвать интерес.
Родной город встретил Янкла неприветливо. Тусклый туман наполнял серые улицы. Черные полосы мокрых тротуаров блестели под непрерывным мелким дождем. Редкие прохожие, подняв воротники и не глядя друг на друга, быстрым шагом перемещались вдоль стен, пытаясь укрыться от дождя под козырьками магазинов и карнизами домов.
Он позвонил в знакомую дверь. Спустя минуту она отворилась, за порогом стояла женщина, судя по белому фартучку — служанка.
— Вам кого? — недружелюбно спросила она, разглядывая Янкла.
— Я к отцу, — удивленно произнес он. — Меня зовут Якоб.
Он не сомневался, что в этом доме его ждут.
— Сейчас выясню, — служанка еще раз смерила взглядом Янкла с головы до ног и притворила дверь.