Жили молодые счастливо, но детей им Бог не захотел посылать. Прошел год, другой, третий, десятый, а Хася и Янкл так и оставались одни в большом доме.
— Это из-за сломанной помолвки, — шептались за их спинами хрубешувские кумушки, но их шепот, не без помощи доброжелательниц, немедленно достигал ушей супругов. Они ездили на могилы праведников, щедро жертвовали бедным, молились с большим жаром и страстью, но ничего не помогало.
Как-то, когда Янкл собрался по делам в Варшаву, к нему зашел дядя Лейзер.
— Ты слышал про ребе Ицхока-Меира? — спросил он племянника. — Про него рассказывают настоящие чудеса. Сходи, попроси благословения.
Янкл ничего не ответил. В последние годы он выработал привычку молчать. Злость, начавшая собираться в сердце после истории с украденным наследством, теперь переполняла его до самого горла и выплескивалась наружу, стоило ему чуть дать себе волю.
Он быстро завершил дела в Варшаве и поехал к ребе. Честно говоря, Янкл мало надеялся на чудо, каких только чудотворцев он не повидал за эти годы. Но… но, но и но!
Когда служка после пощечины скрылся в кабинете у ребе, Янкл быстро сел на свое место и сделал вид, будто читает псалмы. Спустя минуту он осторожно поднял голову и огляделся. Сидящие в приемной хасиды не обращали на него никакого внимания. Каждый был занят своей книжкой.
«Лицемеры, — подумал Янкл. — Делают вид, будто ничего не произошло. И тут лицемеры!»
Слезы обиды и горечи вдруг сами собой полились из его глаз. Нигде нет правды, ни у кого не отыщешь истину. Даже в приемной у святого человека продолжается то же самое: обман, протекция, низменные расчеты. Когда же это кончится, Боже мой, когда это наконец кончится?!
Дверь кабинета ребе приоткрылась, из-за нее выскользнул служка и уселся на свое место. На его щеке алело пятно — след пощечины. Служка открыл Талмуд и как ни в чем не бывало начал учиться.
Янклу стало стыдно. «За что я ударил этого человека? Как выделяется след пощечины на фоне его белоснежной бороды… Он уже все рассказал ребе, конечно, сразу и рассказал. Теперь ребе вместо благословения проклянет меня. О Боже!»
Янкл встал и быстро вышел из приемной. Ноги сами понесли его наружу. Спустившись по лестнице во двор, он бесцельно пошел вдоль стены дома, не понимая, что теперь делать. Оставаться в приемной не имело никакого смысла. Ехать домой — но как он покажется на глаза Хасе? Что скажет ей, чем объяснит свой поступок? Раздражением, обидой, беспричинной ненавистью?
Откуда он знает, почему служка пропускал без очереди других евреев. А может, у них были более срочные дела, может, речь шла о жизни и смерти, о больных в тяжелом состоянии, о роженицах? Ведь к ребе бегут со своими заботами не только варшавские евреи. Со всей Польши приезжают. Вот он, например, из Хрубешува. А таких местечек в Польше сотни, и в каждом евреи, и у каждого своя боль и свои беды.
Но что он скажет Хасе и что будет дальше?! Он боялся признаться самому себе, что ребе Ицхок-Меир был его последней надеждой. Его и Хаси. И он все испортил своей несдержанностью, своей злобой и гневом.
Янкл завернул за угол и оказался в закрытом со всех сторон тупичке. Слева и справа возвышались глухие стены, и только перед ним, на уровне второго этажа, было окно, закрытое занавеской. Янкл замер под окном и, поняв, что остался наедине с самим собой, вдруг завыл от бессилия и горечи, колотясь головой о холодные кирпичи.
Кто-то осторожно прикоснулся к его плечу. Янкл обернулся. Перед ним стоял служка.
— Скоро ваша очередь, — мягко произнес он. — Вернитесь в приемную.
Янкл молча кивнул и пошел вслед за служкой. Если бы он мог провалиться сквозь землю от стыда и раскаяния, то на лестнице, по которой он сейчас поднимался, немедленно образовалась бы огромная дыра с обожженными краями.
День близился к вечеру, и к ребе впустили сразу нескольких посетителей. Янкл сел позади всех, и, когда очередь дошла до него, поднял было руку с зажатым в ладони квитлом, но, встретившись глазами с ребе, тут же уронил ее.
— Я не буду с тобой разговаривать, — сказал ребе, — пока ты не добьешься прощения у реб Бунима.
— У кого? — еле шевеля губами, переспросил Янкл.
— У моего помощника, реб Бунима.