— Девушка, — сказал Чубайс, когда та удивленно обернулась, — девушка, выходите за меня замуж.
— Прямо здесь? — спросила она. — Или позволите до дому дойти?
— Прямо здесь, — замотал головой Чубайс. — Здесь и сейчас!
Он остался в Шадринске на все лето и взял измором сердце русской красавицы. Разговор шел только о женитьбе, с этого Чубайс начал и ни о чем другом даже не хотел думать. Люда должна была принадлежать ему полностью и безраздельно, ему и только ему. Так было начертано на небесах, и свое понимание высшей предопределенности он в конце концов сумел внушить и ей.
Несмотря на кажущуюся развязность и опытность, Люда оказалась застенчивой провинциалкой, скромной нецелованной девушкой, мечтающей о суженом на белом лимузине. Лимузина у Чубайса пока не было, но зато он умел красиво говорить, а женское сердце, как известно, покоряет не внешность, не слава и даже не кошелек, а язык.
Прежде чем познакомить претендента с родителями, Люда произнесла несколько фраз, повергших Толю в полное изумление.
— Я хочу, чтобы ты знал с самого начала. Вдруг тебе это покажется неудобным или зазорным. Поэтому говорю сейчас, до первого поцелуя: моя мама — еврейка.
Если бы Люда врезала Чубайсу изо всех сил под ложечку, вряд ли бы ей удалось достичь большего эффекта. Толя открыл рот, часто заморгал и только спустя несколько секунд сумел вымолвить:
— А-а-а, собственно, каким образом?
— Моя бабушка, — пояснила, отодвигаясь, Людмила, перепутавшая изумление с презрением, — дочка раскулаченного литовца. Его семью выслали за Урал в сороковом году.
— Ну и… — промычал не улавливающий связи Чубайс.
— Чо «ну»? Его жена была еврейкой! Они все умерли в сорок третьем, от тифа. А бабушку воспитали в детском доме.
— Но ведь она литовка, а не еврейка!
— Кто-то в детском доме записал ее еврейкой, по матери. Замуж она вышла за русского, и мой папа тоже русский. Но все равно я хочу, чтобы ты знал.
— Да что мне знать! — вскричал Чубайс. — У меня самого такая же история!
— Чо-чо? — точно не расслышав, переспросила Люда.
— Папа русский, а мама еврейка, вот что! Мы с тобой одного поля ягоды. Одной крови, ты и я!
Но счастьем с молодой женой Чубайс наслаждался недолго. Потянула его тугая тоска, сжимающая сердце, потянула на новых красавиц, и, не привыкший себя сдерживать, потакающий своим желаниям, быстро загорающийся, точно бенгальский огонь, спустя полгода супружеской жизни он начал изменять Люде. Не по-серьезному, раз с одной, раз с другой. Возможности открывались всякие, женщин много есть на свете, и любую он хотел, ни одну не пропускал.
Тяжелая судьба и нелегкая ноша. Оковы собственных желаний — самые обременительные предметы на свете. Родись Чубайс в другое время и в другой семье, с ним бы, наверное, говорили о самодисциплине, об элементарной порядочности, минимальной чистоплотности, не говоря уже о борьбе со злом, но понятие греха, упраздненное советской властью, не спешило вернуться на просторы российской культуры.
Где-то вещали священники, облаченные в язычески пышные одежды, о чем-то талдычили деятели искусства с тусклыми глазами наркоманов, но масса народа, частью которой был Чубайс, продолжала пребывать в пространстве полной вседозволенности. Что сорвал, то твое, а не пойман — не вор. Не научили жить, не научили!
Измены свои Толя тщательно скрывал. Улик не было, но женское сердце — самый чуткий детектор лжи. Люда быстро почувствовала: в их семье что-то не заладилось. Что именно, она понять не сумела, Чубайс ловко маскировался и врал напропалую, но прошел год, за ним другой, Люде представился случай, и… она не устояла.
Течение жизни размывает самую твердую почву, а уж то, что изначально некрепко, быстро крошится и летит в бездну вверх корешками. Постепенно застенчивость нецелованной провинциалки отошла в сторону, а развязность и опытность, теперь уже не кажущиеся, но подлинные, заработанные жарким трудом, полностью овладели Людиным характером.
«Вот же стерва! — иногда в сердцах думал Чубайс. — И откуда такая взялась?! Ведь девочкой брал, чистой, как оконное стекло!»
Ему даже в голову не приходило, что он и есть причина Людиной развратности. Впрочем, если бы такая мысль и посетила его голову, время для перемен было безвозвратно упущено. Дерево выросло вкось, и выправить покривившийся ствол не было никаких возможностей. Только спилить.
Да, самым простым выходом был развод, но… кто мог гарантировать, что другая жена не окажется еще большей стервой? Кроме того, жизненные коллизии крепко прибили их к пустынному берегу Иордана, и Чубайс пока боялся резких поворотов. Нужно было отлежаться, скопить денег, осмотреться, а лишь потом разворачиваться для нового прыжка. Куда прыгать, зачем и с какой целью, он пока не знал, его давила и гнала все та же тугая тоска, то же тесное томление, не дающее покоя ни сердцу, ни мочеполовой системе, ни душе.