Петр Дзюрдзя как будто не слыхал обращенных к нему криков, не поднял головы, не пошевелил губами. Он, не останавливаясь, раскалывал поленья на мелкие щепочки с такой сосредоточенностью и торжественностью, что, казалось, вот-вот он сам перекрестится и перекрестит поленца, настолько его работа была для него важной и чуть не священной. Два мужика, стоявшие возле него, одновременно спросили его двоюродного брата, Степана Дзюрдзю:
— Нет?.. Так ни капли и нет?
Нахмурившийся, опечаленный Степан ответил:
— Все равно, что нет! Капельку выпустит из вымени и, хоть убей ее, больше уж не даст. Ребенку, как раскричится, нечего в рот влить…
— А-а-а-а! — громко и протяжно удивлялись спрашивавшие.
— А прежде как было? — спросил кто-то со стороны.
— Прежде, — ответил мужик, — бывало, больше гарнца дадут…
— Каждая?
— Да, каждая.
— Это так, как и у меня! — заметил тощий Семен, — одна только, а, бывало, с гарнец дает…
Мужики стали толкать друг друга локтями и указывать взглядами на угрюмое лицо Степана.
При этом послышался чей-то шутливый голос:
— Ой! Беда ж тебе, Степан! У тебя теперь там чистый ад, должно быть…
Другой с грубым смехом прибавил:
— Я вчера слышал, как тая верещала в своей хате, как бесноватая…
— Кто? — спросил кто-то со стороны.
— Да Розалька, Степанова женка.
— Ой, злая баба! Вот злая, — как огонь… — прибавил один из разговаривавших.
Степан еще ниже наклонил голову и молчал. Из-за ворот донесся опять тот самый женский голос, что и раньше, но только еще более пискливый и рассерженный:
— Петр! Эй, Петр! Окончишь ли ты когда-нибудь или нет?
Несколько мужчин засмеялись.
— Вот как орет степанова женка, — спешит ведьму ловить! Гей, Петр, хучей идзи, а то, как баба разойдется, беда будет… уж ты с ней не сладишь… поколотит!
Петр Дзюрдзя отдал топор одному из сыновей, чтобы тот отнес его в хату, а сам поднялся с колен, не потому, конечно, что испугался гнева степановой женки, а потому, что уже окончил свою работу. Около стены хлева лежала большая куча тонких, сухих, легковоспламеняющихся поленьев и щепок. Он нагнулся, взял эту кучу в охапку и вышел с нею за ворота дома. Тут бабы приветствовали его дружным криком, рой детей окружил его. Девочки оторвались от забора и медленно подошли к нему, а мальчишки, как жеребята, прыгали кругом него, резвясь и горланя.
— Пошли вон! — закричал Дзюрдзя на детей, которые разбежались во все стороны, но, остановившись вблизи, не отрываясь разглядывали дрова, которые он нес, как будто они видели дрова первый раз в жизни. Одна из баб, именно та, которая шумела больше всех других, высокая, худая, смуглая, с черными жгучими глазами Розалька, жена Степана, выскочила вперед и, подбоченясь, возбужденно закричала Петру:
— А дрова-то осиновые?
— Ну а как же? — презрительно ответил степенный мужик.
— Наверно ли осиновые?
И она продолжала быстро и упрямо молоть языком:
— Потому что, если не осиновые, то ничего из этого не выйдет… ведьма не придет на другие дрова, кроме осиновых! Поклянись, Петр, что ты срубил осиновое дерево, поклянись сейчас же; сложи пальцы и перекрестись, слышишь, Петр, поклянись, что осиновое…
Захлебнувшись в потоке своих слов, она дергала Петра за рукава и полы кафтана и отталкивала от себя обоими локтями подруг, которые, хватая Розальку за плечи и рубаху, пробовали успокоить ее. Степан тоже попробовал было сделать это. Его темные глаза засверкали; он ударил стиснутым кулаком жену в спину так сильно, что она отлетела на несколько шагов и упала бы, если бы не плетень, за который она схватилась рукой. Но тотчас же она подскочила к мужу с быстротою молнии, закатила ему оплеуху, а затем, не интересуясь им больше, побежала за Петром, перебегая ему дорогу и повторяя беспрестанно на разные лады:
— А осиновое ли дерево? Верно ли осиновое? Побожись, Петр, что осиновое…
В толпе, следовавшей за Петром, хохотали и пискливо смеялись. Степан, молчаливый, как могила, шел понурив голову. Он даже не дотронулся до щеки, покрывшейся багровым румянцем от полученной пощечины, но темная и грубая кожа на его лице сложилась в такое множество морщинок, что нельзя было найти на ней ни малейшего гладкого места. Он уставился разгоревшимися глазами в землю и проворчал сквозь стиснутые зубы короткое, невнятное проклятие. Ему было стыдно, он весь кипел.
— Стыдно! — громко сказала немолодая и, очевидно, болезненная, но еще красивая жена Петра Дзюрдзи, одетая лучше всех женщин и меньше остальных кричавшая. — Я с моим век прожила, сыновей вырастила — вон они, как дубы, — а никогда не бывало между нами ни ссор, ни драки… Ей-богу, не бывало!