– А! И давно ты здесь?
– Да уж третий год.
– Третий год у Палкина? Ну, и штучка же ты!
– В Петербурге третий год, а не у Палкина. Вместе обедать будем?
– Не могу. Занят по горло. Еду в адресный стол узнавать, где я живу.
Рассказал свое горе. Данилов помог советом. Утешал и успокаивал:
– Ты, братец, не торопись. Все равно за это время они все твои вещи раскрали. А ночуй у меня. Третья рота, дом 5, квартира 73. Сам я вернусь поздно, а ты располагайся. Скажи прислуге, чтоб тебе в кабинете постелили.
В три часа ночи изрядно освежившийся Коньков разыскал пятый дом в третьей роте.
– Б-барин велел постелить в каб-бинете… – пролепетал он перед изумленной горничной.
Спал хорошо. Проснулся около двенадцати.
В доме было тихо. В приотворенную дверь высматривало круглое бритое стариковское лицо с седоватыми усами. Под лицом виднелась военная тужурка.
– А! Вы проснулись! – сказало лицо и вошло в комнату.
– Как видите, – зевнул Коньков и закурил папиросу. Гость подошел и как-то сконфуженно присел на кончик кровати. Конькову захотелось подбодрить его.
– А вы что же… Тоже здесь ночевали?
– Да-с… и я тоже. Я здесь уже четвертый месяц… ночую…
– Ишь! И не гонит он вас, ха-ха?
– Кто?
– Да хозяин.
– Зачем же ему гнать? Ведь я плачу. Шестьдесят пять рублей…
– Шестьдесят пять? Вот выжига! Столько драть! Он эдак скоро разбогатеет.
– У него и так два дома, – сказал старичок.
– Два дома! А он молчит! Я, признаюсь, сам заметил, когда он еще селедку ел. Что-то такое, эдакое… А ведь все-таки он болван! Ведь болван – Мишка Данилов? А?
Старичок словно обиделся:
– Ну, знаете, уж об этом судить не берусь.
Коньков знал людей и подумал:
«Лебеза, подлиза приживальная! Знаем мы вас!» – И спросил:
– А что, он уже встал?
– Кто?
– Да хозяин.
– А я-то почем знаю!
– И чудак же вы! В одном доме живете и ничего не знаете!
– И вовсе не в одном доме. Он на Сергиевской живет.
– Мишка Данилов? – Старичок чуть не заплакал.
– Да не Мишка, господи! Домовладелец мой на Сергиевской живет. Купец Каталов. Господи! Страдаю исключительно от своей деликатности!
Коньков усмехнулся и стал одеваться.
– Это вы-то?
– Ну, а я! Другой выгнал бы вас давно! Залез в чужой дом и спит! И спи-ит!
– Па-азвольте! Меня сам Данилов пригласил…
Старичок похлопал его по плечу и той же рукой показал наверх.
– Там Данилов! Там! Поняли?
– Умер? – догадался Коньков и сразу взял себя в руки, чтоб не малодушничать…
– Наверху он! – надрывался старичок. – Наверху живет. В третьем этаже. А я Карасев в отставке. Карасе-ев! Господи!
Страшно в рождественскую ночь, когда смерть, обнявшись с бурей, танцует и гикает, взвиваясь снежным вихревым костром… В рождественскую ночь вспомним о бесприютных.
Сокровище земли
Люди очень гордятся, что в их обиходе существует ложь.
Ее черное могущество прославляют поэты и драматурги.
«Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман», – думает коммивояжер, выдавая себя за атташе при французском посольстве.
Но, в сущности, ложь, как бы ни была она велика, или тонка, или умна, – она никогда не выйдет из рамок самых обыденных человеческих поступков, потому что, как и все таковые, она происходит от причины и ведет к цели. Что же тут необычайного?
Гораздо интереснее та удивительная психологическая загадка, которая зовется враньем.
Вранье отличается от лжи, с которой многие профаны во вральном деле его смешивают, тем, что, не неся в себе ни причины, ни цели, в большинстве случаев приносит изобретателю своему только огорчение и позор – словом, чистый убыток.
Отцом лжи считается дьявол. Какого происхождения вранье и кто его батька, никому не известно.
Настоящее, типическое вранье ведется так бестолково, что, сколько ни изучай его, никогда не будешь знать основательно, как и кем именно оно производится.
Врут самые маленькие девочки, лет пяти, врут двенадцатилетние кадеты, врут пожилые дамы, врут статские советники, и все одинаково беспричинно, бесцельно и бессмысленно. Но как бы неудачно ни было их вранье, можно всегда констатировать необычайно приподнятое и как бы вдохновенное выражение их лиц во время врального процесса.
Вранье всегда интересовало меня как нечто загадочное и недосягаемое для меня; практически я только раз познала его, причем потерпела полное фиаско.
Было мне тогда лет одиннадцать, и училась я в одном из младших классов гимназии. И вот однажды учитель русской словесности, желая, вероятно, узнать, насколько связно могут его ученицы излагать свои мысли в повествовательной форме, спросил: