— Похвально, когда молодёжь интересуется историей. Очень похвально.
— Редко подобных мне видишь? — нахально улыбаясь, поинтересовался поэт.
— Очень. Ты достойный молодой человек. Глядишь, настолько заинтересуешься, что и сам станешь архивариусом. Платят хоть и мало, но зато — почёт и уважение. Со мной даже стражники здороваются, случается. Я — служивый человек, у города на содержании, как и они. Смекаешь?
— Заманчиво, конечно, — ответил Лютик.
— После моей смерти место это освободится. Подожди лет десять, и будешь жить — как сыр в масле кататься.
— Подожду.
Лютик толкнул толстую, обитую железными полосами дверь, и она со скрипом распахнулась. Архивариус ещё что-то бубнил в спину, но поэт его уже не слушал. Он вышел из башни архива, и его от свежего воздуха аж замутило. Привалившись к стене, он прикрыл глаза, поскольку их слепило солнце. И всё не проходило ощущение, будто к пальцам его пристала покрывавшая хрупкие, ломкие страницы смесь из плесени, грязи и свечного сала. Хотелось немедленно вымыть руки.
Немного погодя полегчало. Поэт протёр глаза, огляделся и двинулся прочь. Шагая кривым, поросшим крапивой переулочком, он думал о сведеньях, которые обнаружил более чем за половину дня кропотливой работы. Пригодятся ли они ему? Вот в чём вопрос.
Впереди, уже совсем недалеко, шумела толпа, кричали торговки, кто-то свистел, хохотал, распевал песни. Там была базарная площадь. А здесь, в переулке, царила тишина и покой. Здесь всё, казалось, замерло, словно архивная башня обладала свойством притормаживать время на прилегающем к ней пространстве.
Мысль показалась ему настолько безумной, что он невольно улыбнулся. Подумал даже, что есть ещё у него порох в пороховницах. А значит, и баллада никуда не денется, получится достойной.
Переулок петлял. В очередной раз свернув за угол, Лютик резко остановился. Он даже подался назад, намереваясь пуститься наутёк, да не успел. Три дюжих наёмника подскочили к нему и, прижав к забору, взяли в полукруг.
— Что, стихоплёт, жизни радуешься? — ухмыляясь, спросил один из них.
Отсутствие передних зубов делало его ухмылку отвратительной. Другой наёмник, заросший до глаз длинной клочковатой бородой, сорвал с плеча поэта висевшую на ремешке лютню и небрежно отшвырнул прочь. Третий, с блёклым, совершенно неприметным лицом, оглянулся на стоявшего неподалёку человека в обильно украшенной золотом ливрее, спросил:
— Начинать?
— Сначала скажу ему пару слов. Ласковых.
Лакей подходил неспешно, глядел со скукой. К чему эмоции? Птичка уже попалась.
— Это для меня лишь работа, не более, — сообщил он, остановившись в паре шагов от Лютика. — Случалось делать и более грязную.
— Представляю, — с презрением сказал поэт.
— Не представляешь, — возразил лакей. — И в этом твоё счастье.
— Мэру твоя работа не понравится. А он мэр вольного города...
— Меня предупредили, — сообщил лакей. — И я внял. Приучен. Поэтому сейчас я тебя и пальцем не трону. Всё сделают некие незнакомцы. А поскольку их трое, то я всего лишь не стал тебя спасать. Побоялся. Какие у меня шансы против таких молодцов? Не правда ли, ребята?
— Так и есть, — буркнул бородач.
— Начинать? — вновь спросил неприметный.
— Да подожди, — сказал лакей. — Мы не договорили. Ну, ещё разок чирикнешь? Не бойся, калечить тебя не будут. Так, бока намнут, чтобы ума добавить.
— Ума? — спросил Лютик. — Это о чём ты?
— Да о том, что пора бы тебе образумиться, — лицо лакея скривилось, словно он лимон попробовал. — Перестать шалопайничать, прекратить досаждать серьёзным людям.
— И тогда серьёзные люди более не будут нанимать мразь для того, чтобы она меня избила, поскольку боятся сделать это своими руками?
— Мразь — нехорошее слово, — сообщил бородатый. — За него придётся расплачиваться и извиняться. Будет больно.
— Доплачивать клиент не будет, — продолжал хорохориться Лютик. — А такие, как ты...
— Ошибаешься, мы можем и бесплатно. Для собственного удовольствия.
— Начнём? — неприметный замахнулся, целясь жертве в челюсть.
— Стоп, — приказал лакей. — Рано ещё. А ты, графоман убогий, рифмоплёт вшивый, слушай, что тебе говорят.
Поэт вздрогнул. Зло спросил:
— Решил поиграть в доброго папочку, стало быть?
— И не собирался. Только вот сейчас надумал сообщить всё, давно просившееся на язык. И выскажу, ибо такие, как ты, не могут не вызывать отвращения. Трутень ты, живёшь за счёт других. Тунеядствуешь, когда другим
приходится зарабатывать на жизнь в поте лица. Но учти, если не одумаешься, сдохнешь под забором, и никто не подаст тебе корочки хлеба. Старый, жалкий, ничтожный, никому не нужный.