— Внучонок мой! Зрачок ты очей моих! — еще одна ее фишка помимо волшебного плаща — разговаривать стихами. Она могла за долю секунды придумать подходящие рифмы, где каждое слово краснее другого, и при этом не тратила на это усилии от слова совсем. Захотела — на ночь внучкам спела, приспичило — сына своего, Манаса, куда подальше посылала. Рухию вообще не выносила, и ее «забалуете же вы детей наших».
Вроде такой спокойной, да доброй была. А после того, как появились двойняшки, все внимание перешло к ним. К окружающим осталось только недовольство и возмущение, даже если причины на то и не было. Возможно, из всех, кто вообще существовал в этом мире, только бабушка принимала Аяна и Аиду. Да не то что принимала. Обожала! Так, что хоть на край света.
— Расскажи, что приключилось с тобой, пока носило меня в роще лесно…
— Я упал! — тут же выпалил мальчик, не дав ей закончить. — Сильно-сильно упал! Ты даже не представляешь, как сильно! Вот, видишь? — он говорил это без жалобы, скорее, с попыткой удивить ее, ожидая от старушки «Ого! Ничего себе!». Аян указал пальцем на колено, чересчур грубо перевязанное тканью.
— Ох, и кто же тебе так крепко завязал? — старушка аккуратно сняла повязку, заново оборачивая ее уже нежнее и свободней. Под ней на кожу был намазан жир «Куйрыкмай». Казахи верили, что кроме смерти он лечит все.
— Это мама, — процедил ребенок.
— Ох, снова эта Рухия? Снова Аяна моего обижает?
— Нет, просто поругала. О! И наказала, — добавил мальчик.
— Я ей голову оторву! — она смешно показала кулак, а мальчик тихо засмеялся. Вдруг старушку озарило. — Гляди, шо принесла! — ее руки зарылись глубоко в корзину. — Вот! — она достала оттуда твердый творог, название которому есть «курт». Лицо мальчика засветилось, выражая радость. Он схватил, как это называет народ, сладость, из рук бабушки. Аян засунул курт в рот и начал сосать его, словно конфету. На вкус то ли кислый, то ли соленый, не ясно. Но он всем нравился. — Какой же ты у меня хорошенький, — она погладила щеку внучонка, провела по засохшим дорожкам от слез, пока тот менял положение творога с одной щеки в другую.
Вдруг сзади, в ауле, послышалась весть о наказании, то есть об изгнании правонарушителей. Аян и старушка встали и пошли за голосом, чтобы посмотреть на зрелище.
— Сегодня, — с большими эмоциональными паузами оповещал о чём-то мужчина средних лет, — собралось замечательное количество людей из темницы, чтобы исполнить нашу традицию, придуманную нашим замечательным баем*!
В ряд встали разные люди с завязанными руками. Кто-то старый, кто-то еще совсем молодой, а кто-то среднего возраста. У всех были печальные лица, некоторые плакали, бывали даже рыдающие и молящие. Сзади из толпы кричали о просьбе милости родные им люди, матери и бабушки. Но им преградили путь здоровые мужики, джигити, с очень строгими лицами.
Изгнание в этой местности было принято недавно, когда новый правящий аулом бай, «смиловавшись» над людьми, вместо смертельной казни за тяжелые грехи, придумал новое возмездие. А так, раньше, нарушивших закон привязывали крепкой веревкой к лошади. Однако, привязанные сидели не на самой лошади, а под ней, на земле. И вот, когда казнящий бил кнутом бок жеребца, тот скакал несколько кругов с привязанными на него людьми. Грешники, в свою очередь, умирали, бившись об острые камни, разные предметы, и в целом проехавшись по твердой земле. Видимо, смертельная казнь — единственное, что не давало людям делить их самих на пол. Мужчина ли ты иль женщина — неважно: все равно казнят поровну.
Сейчас точно так же изгоняют, несмотря на пол. Первыми шли старики и старушки. Мужчина, с самого начало сообщивший о наказании, называл имена наказуемых и их грехи, за которое они расплачивались, чтобы за одно опозорить их честь перед всем аулом. Старики, хоть и с плачем, послушно шли в сторону темного леса.
Потом следовали мужчины и женщины, медлительно, теня время, как будто это что-то изменит.
Последними пошли молодые, почти ребяческие во внешности юнцы и девицы. Они уходили с надеждой, что выживут в лесу, подняв взгляды на высокие ели.
Одного из них Аян узнал. Его звали Амир. Вор. Это мальчик знал точно. И то, что день, когда его поймают настанет, тоже знал. Обычно за маленькое воровство грешнику просто обрисовывали лицо черным цветом, чтобы жители знали, что он совершил. Через такое, конечно же, Амир не проходить не мог. Только вот на этот раз, должно быть, он своровал что-то нечто большее, чем просто вещицу, что-то очень серьезное, раз уж расплачивается изгнанием, вместо которого чуть раньше мог погибнуть под копытами коня, до смерти обтерев кожу о землю и камни.