Чем громче, слаще, гуще пели соловушки, тем меньше звук походил на звук. Уж и цвет поменялся, стволы деревьев стали серебриться, листья блестеть точно изумруды, а сами соловьи, всегда серые да незаметные, горели на ветвях сгустками огня. На нёбе вдруг почудился привкус березового сока, мартовского, холодного, но уже кричащего о пробуждении, и запах, запах какой…
Ведьма бы может до утра не ушла, но вдруг резко и противно, разрушая чудо, каркнула в ухо ворона:
– Солнце скоро зайдёт!
Пришлось бежать, чтобы Люб успел до ночи ещё и в землянке погостить.
– А зверьё да птицы не все разговаривают, это ты правильно задумался, – тараторила она по пути, стараясь быстротой речи ускорить бег, – тут никогда не знаешь, кто вдруг заговорит, а кто умолкнет.
С последним словом она захлопнула дверь скромной своей домушки и сказала:
– А чего нам спешить? Оставайся-ка со мной до рассвета.
Повернулась – не радуется резчик, и азарт в глазах потух.
– Нельзя мне, – говорит, – сестрица волноваться будет, ещё решит сама за мной в лес пойти. И так я задержался.
– Ворону ставней не зашибёт, коли та с вестью появится? – прищурилась Ведьма.
Люб улыбнулся тепло, про другую улыбнулся, но и Ведьме повадно стало:
– Она и комара-то прихлопнуть не может.
На том и порешили. Опять пришлось вороне отправиться в деревню, предупредить резчикову сестру, что братец задерживается. А Люб принялся по Ведьминой избе бродить, да в каждый угол заглядывать. Всему дивился, про каждую соринку расспрашивал, а потом присел на лавку и покачал головой:
– Дивно у вас всё в лесу, я и знать не знал. Столько чудес, столько неведомого да непознанного…
Вроде похвалу говорит, а сам сидит, и лица на нём нет, будто о горе каком ей поведал.
– Что ж это такое, чудеса тебя опечалили? – удивилась Ведьма.
– Не чудеса, а то, что их видимо-невидимо. Никакой жизни не хватит, чтобы каждое узреть, про каждое выслушать.
Вот уж правда. Что человеческий век? Песчинка. Конечно, мухе или мышке он покажется вечностью, но Ведьма-то – часть леса, и жить будет столько, сколько живёт лес. Много у неё братьев да сестёр, что до последнего дня пойдут с ней рука об руку, но ведь ни один из них так не удивляется, так к ней не тянется – точно к старшей да мудрой, всем она непутёвая дочка, а Любу оказалась кем-то совсем другим.
– Что же я, гостя не попотчевала…
Она медленно разлила настоянную на цветах росу по берестяным кружкам, при этом неотрывно глядя на шкатулку. Один кусочек – это ведь не всё сердце? Даст резчику немного совсем… Сколько лет это ему подарит? Десять, двадцать? А Ведьме тот кусочек – ерунда, сердце же у неё такое большое!
– Угощайся.
Она выставила перед Любом росу и огромное блюдо с крошечным кусочком, источавшим медовый свет. Резчик отведал росу, поблагодарил хозяйку; видит, ждёт она, чтоб и второе угощение принял. Долго смотрел он на кусочек сердца, будто так и сяк примерялся, но потом отважился и откусил. Крошечку совсем, на один зубок.
На лице Люба румянец стал свежее, в глазах бойкие огоньки разожглись, даже плечи будто бы шире стали. Оглядел он себя, подивился:
– Что же это? Что за угощение такое?
– Такое, что утолит твою печаль. Не кручинься, теперь успеешь всё, что задумал.
Люб благодарно голову склонил, но доедать Ведьмин дар не стал. Не одолеть разом, говорит, больно уж сытно. Оно и понятно, разве вместишь в себя одним махом столько новых лет?
До самых сумерек они за столом сидели. Ведьма всё про лес говорила, а потом заметила, что Люб на неё и не смотрит вовсе. Рассердилась было, решила, что совсем ему не интересно. Приподнялась над столом, смотрит: ученик её, оказывается, край лавки резьбой покрывает.
А едва темнота стала к окну подступать, заторопился, прихватил недоеденный кусочек Ведьминого сердца и ушёл восвояси. Ведьма пересела на лавку, где резчик сидел, провела пальцами по узорам: дивные цветы и звери помигивали, порыкивали, поскрипывали: “Я ещё приду! Я ещё научусь! Я ещё узнаю!”
– Ну и хорошо – напевно отвечала им Ведьма, – ну и славно.
***
Люб вырезал ласточку-свистульку – работа шла на диво легко, он подумал даже, что теперь мог бы и без ножа управиться. Древесина будто бы сама под пальцами прогибалась, укладывалась в узор перьев, в точёный клювик. Но не выходило у него пока, как у Ведьмы, птичек оживлять, чтобы сами они по своей воле скакали да летали. И всё же бывало, что крыльями хлопали и даже пели, а на вид уж точно стали они совсем, как настоящие. Ласточка-свистулька в руках так и трепетала… Люб бы только и делал, что глядел на чудо, сотворённое собственными руками, коли не было бы перед ним чуда ещё краше. Злата, Златушка… Она и без того была – солнце ясное, а теперь и вовсе стало глаз не отвести.