– Много ты мудрости знаешь, и ко всякой я прислушивался, да только сейчас не стану. Человек – он один такой, и второго подобного не сыщешь, не сотворишь и не повторишь. А цветок твой… Хочешь вырежу для тебя точно такой же? Что не найдёшь ни единого отличия?
– Чтобы ты правоту свою доказал да гордыню потешил? Не хочу.
– Не для того, – ответил Люб и коснулся мокрой щеки Ведьмы, – а чтобы ты больше не плакала.
Как маленькие дети в момент могут от рыданий перейти к смеху, так и Ведьма: только что была как небо в дождь, а утешил её Люб, и тут же просияла.
– Давай! Тогда давай! – запела она и в ладоши захлопала.
Сказал Люб – надобно исполнять. Но тут уж он не переживал, так ему теперь ремесло легко давалось, что мог ветер в волчьей шерсти изобразить, а тут всего-навсего цветок.
Принялся Люб за работу, а Ведьма взялась внимательно наблюдать. Вот стебелёк тоненький из бруска осинового проклюнулся, вот листик развернулся, вот – другой. Лепестки нежные показались; да не такие пожухлые, как у живого цветка, который Ведьма сорвала, а ровные да гладенькие. Вырезает Люб и радуется: как ладно получается. Глянул на Ведьму, думал, то-то сейчас обрадуется, расхвалит, а она пальцем опасливо поделку потрогала, точно мышь дохлую:
– Ты же сказал, такой же будет. Точь-в-точь. А совсем не так выходит.
“Да как же не так?!” – едва не бросил в сердцах Люб, но сдержался. Редко кто его работу хаял, но, может, и права Ведьма. На лепестках чуть заметных прожилок недостаёт, да и стебелёк толстоват вышел. Снова взялся за нож и принялся править с ещё большим тщанием.
– Ну, теперь-то уж совсем такой, не отличишь? – спросил Люб, прикосновениями пальцев вынуждая лепестки легонько колыхаться точно от ветерка.
Ведьма взяла у него из рук цветок, и понял Люб, что слепо сердце мастера, не видит недостатков. В чужих руках цветок был мёртв. Ведьме даже ничего говорить не пришлось.
И так, и эдак он над цветком корпел. Здесь подправит, там подчистит – всё Ведьма не довольна, всё найдёт, за что поделку упрекнуть. Он уж сам перестал замечать незримые изъяны, вслепую приходилось до ума доводить. Уже и солнце светить устало, начало на макушки сосен заваливаться, спать укладываться. Надо бы уж Любу Ведьме сказать, что назавтра доделает, но его такое зло взяло – как это он, да не может как надобно сделать?!
Сумерки сгустились, рубаха уж взмокла, пряди рыжие на лоб налипли – трудится резчик над цветком. Вроде и закончил, уж лезвием страшно коснуться, нечай всю работу разом испортишь. Но и Ведьме показывать боязно: опять скажет, что мёртвый да непохожий. И всё же Люб протянул ей цветок. Пальцы дрожали, будто он и правда какой ученик-неумеха, который в первый раз свою поделку строгому мастеру показывал. Ведьма приняла подарок бережно, и только лёг он на её ладони, Люб почувствовал аромат лепестков, что становится ярче такой летней лунной ночью, как эта.
– Ай да мастер, – с улыбкой похвалила Ведьма.
– Что ж, рад, что угодил тебе, – отвечал Люб, а сам в окно глядел. Засиделся он, ох засиделся. Совсем темно в лесу стало. – Теперь уж не завянет твой цветок, любуйся на здоровье, да слёз не лей. А мне домой спешить надо.
Ведьма не могла не заметить, что смотрит он не на подарок, не на неё, а на чёрную ночь. Попросила робея, жалобно даже:
– Оставайся…
– Никак не могу, сестрица дома ждёт. Могу ли я разве Злату одну оставить? Она же всю ночь век не сомкнёт, а то и сама в чащу кинется себе на погибель. И так уж я дольше положенного задержался, бегом теперь бежать.
Люб поднялся с лавки; ноги от долгого сидения заныли, так и просят, мол, останься да останься, куда же мы сейчас по кочкам впотьмах поскачем. Да только он и глазам усталым, и ногам стонать запретил. Домой надо, и всё тут. Про Злату он, конечно, не солгал, но и всей правды Ведьме не раскрыл. Сестрицу предупредить можно, да и бойкая она, не пропадёт, а вот коли лесной уступишь, останешься на ночь – потом ведь не отступится. Так и поведётся: сегодня одна ночь, потом другая, так и переманит с концами. Вовек ни деревни, ни сестрицы не увидит.
– Мне ведь тоже теперь без тебя плохо, – тихо сказала Ведьма.
Поглядел на неё Люб: пригорюнилась лесная, прутики да травинки, что в волосы её вплетены, попрятались. Совсем будто бы обычная девушка пред ним стоит, а он, Люб, словно её обидел. Вот и как тут уходить? Тяжело стало на сердце, но и согласиться в землянке Ведьминой заночевать никак не мог.
– Прости, уж не серчай на меня…
– И ты на меня – за то, что велю не возвращаться более.
Другой бы, может, допытываться стал: что да почему, а Любу и так всё понятно стало. Мало Ведьме кусочка сердца, что он для неё отвёл. Всё получить желает, или уж совсем с глаз долой. Как ни жаль ему, как ни дорого ему Ведьмино ученье, а Злата дороже.