Государственный национализм, реальный или изобретенный для удобства (как в случае с монархами), был опасным оружием для тех, кто им пользовался. Мобилизуя в политическом отношении одних жителей страны, он способствовал отчуждению других — тех, кто не принадлежал (или не хотел принадлежать) к нации, признанной «государственной». Другими словами, он способствовал формированию национального сознания у людей, исключенных из официально признанной национальности путем выделения общин, сопротивлявшихся, по тем или иным причинам, утверждению официального государственного языка и идеологии.
II
Почему же одни сопротивлялись национализму, а другие — нет? В конце концов, крестьяне, а особенно их дети, становясь «французами», получали вполне определенные существенные преимущества — как всякий, приобретавший в дополнение к своему диалекту или национальному языку знание государственного языка, удобного для профессионального и культурного развития. В 1910 г. 70 % иммигрантов, прибывших в США из Германии после 1900 года, имея всего 41 доллар в кармане, стали гражданами Америки, говорившими на английском языке; при этом они вовсе не собирались забывать свой немецкий{136}{137}. (Сказать по правде, лишь немногие государства действительно пытались прекратить употребление национального языка и соблюдение национальных обычаев в личной жизни, если их использование не имело вызывающего характера по отношению к официальному государственному языку и обычаям.) Нередко бывало так, что национальный язык не мог составить серьезную конкуренцию государственному языку и употреблялся только в религии, в поэзии и в кругу семьи. Сегодня трудно в это поверить, но находились, например, валлийцы, преданные национальным чувствам, но смирившиеся с упадком их древнего кельтского языка в век прогресса и предвидевшие его естественное постепенное отмирание. (Использованный здесь термин «отмирание» — «эутаназия» — взят из речи свидетеля-валлийца, дававшего показания на заседании парламентского комитета по обучению на валлийском языке, состоявшемся в 1847 году.) Многие эмигранты, покидая свою страну, желали изменить не только свою классовую принадлежность, но и национальность или, по крайней мере, язык. В Центральной Европе появилось множество германских националистов, носивших явно славянские фамилии, или мадьяр, фамилии которых представляли собой буквальный перевод с немецкого, либо адаптированные словацкие фамилии. Американская нация с ее английским языком была не единственным примером общества, более или менее открытого для приема новых членов в эпоху либерализма и подвижности населения. И находилась масса людей, охотно откликавшихся на такую возможность, тем более что никто по-настоящему и не считал, что, отправляясь в эмиграцию, они отказываются от своего происхождения. Слово «ассимиляция» в XIX веке отнюдь не имело дурного смысла и означало цель, к которой стремились очень многие, особенно среди желавших влиться в средний класс.
Самая очевидная причина отказа людей некоторых национальностей от ассимиляции состояла в том, что им не давали возможности стать полноправными членами официально признанной нации. Яркий пример этого рода представляла верхушка коренного населения европейских колоний, получившая образование на языке метрополии, усвоившая культуру своих хозяев и допущенная ими к управлению своими соотечественниками, и все же остававшаяся на положении людей «второго сорта». Здесь была явная причина для конфликта, который мог разразиться рано или поздно, тем более что западное воспитание и образование давали возможность четко высказать свои требования. Так, один индонезийский интеллигент писал в 1913 году (между прочим, по-голландски): «С какой стати, скажите, должны индонезийцы праздновать годовщину освобождения Нидерландов от Наполеона? Будь я голландцем, я бы не стал организовывать празднование Дня независимости Нидерландов в другой стране, у которой голландцы украли независимость!»{138}.