Взаимопомощь и взаимная поддержка эмигрантов могли, конечно, способствовать росту национализма среди них, но такое объяснение было бы неполным. Если для эмигрантов эта взаимопомощь служила лишь поводом для воспоминаний о родине, то там, на самой родине, она питала национализм, особенно среди малых наций. Так появился неотрадиционализм, ставший защитной или сдерживающей реакцией на разрушение старых общественных порядков нахлынувшей волной модернизации, капитализации, урбанизации и индустриализации, сопровождавшейся ростом пролетарского социализма, явившегося логическим результатом этих явлений.
Элемент традиционализма был хорошо заметен в действиях католической церкви, оказывавшей поддержку движениям басков и фламандских националистов, представлявших собой проявления национализма малых народов, отвергнутых в свое время националистами-либералами, посчитавшими их (уже из-за того, что они были «малыми») неспособными к созданию жизненно стойких национальных государств. Правые идеологи, ряды которых к тому времени умножились, тоже стремились развивать привязанность к регионализму, имевшему традиционные культурные корни в местной среде (вроде движения «фелибридж» в Провансе). Фактически именно тогда, в период перед 1914 годом, и появились в среде правой интеллигенции идеологические предшественники почти всех движений сепаратизма и регионализма, развернувшихся в полную силу в конце XX века, вроде тех, что действуют в Уэльсе и в Бретани. И наоборот, ни буржуазия, ни пролетариат обычно не находили себе сторонников среди небольших националистических движений малых народов. В Уэльсе подъем лейбористского движения подорвал позиции националистов из организации «Молодой Уэльс», выступавших против Либеральной партии. Что же касается новой промышленной буржуазии, то она предпочитала действовать на рынках крупного государства и всего мира, а не терпеть ограничения малой страны или района. Ни в русской части Польши, ни в Стране Басков (представлявших собой районы высокого развития промышленности крупных непромышленных государств) местные капиталисты не проявляли слишком горячих национальных чувств; а, например, в Генте буржуазия демонстративно симпатизировала Франции, вызывая этим озлобление фламандских националистов. Хотя такое отсутствие интереса к национализму со стороны буржуазии наблюдалось не везде, все же оно было достаточно широким явлением; так что Роза Люксембург даже сделала ошибочное заключение о том, что польский национализм не имел опоры среди буржуазии.
Наиболее неприятным явлением для националистов-традиционалистов было отношение крестьянства, которое всегда придерживалось традиций больше, чем любой другой класс, но проявляло лишь слабый интерес к национализму. Так, крестьяне-баски почти не интересовались делами Национальной партии басков, основанной в 1894 году для защиты местных старинных обычаев от наглых испанцев и безбожников-рабочих. Подобно большинству таких движений, она опиралась в первую очередь на средние и нижние слои городского среднего класса{143}.
Фактически продвижение национализма осуществлялось в те годы в основном силами средних слоев общества, что давало повод социалистам называть его «мелкобуржуазным». Связь национализма с этими слоями позволяет объяснить три его особенности, о которых уже говорилось: непримиримость в вопросах языкознания; требование полной независимости, а не автономии; правую и ультраправую политическую окраску.
Для представителей нижнего слоя среднего класса, вышедших из народных масс, вопросы профессионального роста и применения родного языка были неотделимы друг от друга. С того момента, как общество стало опираться на массовую грамотность, обычный разговорный язык должен был приобрести функции официального языка, годного для написания инструкций и прочих бюрократических процедур; либо превратиться в род жаргона, пригодного только для устного общения, обреченного со временем выйти из употребления и занять место в музее фольклора. Главным средством проверки жизнеспособности языка стало массовое (т. е. начальное) образование; поскольку оно само было возможно только при употреблении такого языка, который могло понять большинство населения. (Между прочим, запрет на употребление в школе валлийского или какого-то другого местного языка или наречия, оставивший столь тяжелый след в памяти местной (валлийской) интеллигенции и ученых, был вызван не тоталитарными замашками господствовавшей нации, а, скорее всего, искренней верой в то, что полноценное образование можно получить только с помощью официального государственного языка; и что человек, знающий только свой национальный язык (не являющийся государственным), неизбежно столкнется с трудностями в своей профессиональной деятельности в общественной жизни.) Обучение же на иностранном языке («живом» или вышедшем из употребления) было доступно только для небольших групп людей, способных уделять ему достаточно много времени, средств и усилий, обеспечивающих получение достаточно хороших навыков.