Следует, конечно, отличать массовое образование, которое в большинстве развитых стран осуществлялось к этому времени через растущую сеть начальных школ, обеспечиваемых или поддерживаемых государством, от образования и культуры малых элитарных групп. В этом отношении различия между двумя мирами были меньше, хотя высшее образование, полученное европейским интеллектуалом, имело мало общего с образованием ученого-мусульманина или индуиста, или чиновника из стран Юго-Восточной Азии (если они, конечно, не получали образование европейского типа). Другой пример: массовая неграмотность, существовавшая в России, не помешала созданию яркой культуры ограниченного меньшинства.
Все же существовали такие учреждения, которые были распространены только в «развитых» странах и в странах, подчиненных европейскому влиянию: это были в первую очередь «светские» университеты, которых вообще не существовало за пределами «развитой» зоны, а также оперные театры, использовавшиеся в разнообразных культурных целях (см. карту в книге «Век Капитала»). Оба этих института служили явным признаком утверждения и господства западной цивилизации. (Впрочем, университеты не обязательно были устроены по современному образцу, имевшему целью распространение знаний и созданному по типу германских университетов XIX века, впоследствии распространившихся на Западе.)
III
Определение различий между передовыми и отсталыми, развитыми и неразвитыми частями мира представляет собой сложное и даже мучительное занятие, потому что такая классификация по самой своей сути является упрощенной схемой, а не живым и точным отражением реальности. Суть девятнадцатого столетия — это перемены; перемены в жизни и в перспективах развития стран региона Северной Атлантики, составивших сердцевину мирового капитализма. Все страны, за исключением самых отсталых и окраинных, были захвачены, хотя бы отчасти, этими глобальными преобразованиями. И, с другой стороны, даже самые «передовые» и «развитые» страны изменились до некоторой степени под влиянием унаследованного древнего и «отсталого» прошлого и содержали слои и группы общества, сопротивлявшиеся переменам. Историки ломают голову над тем, как бы получше сформулировать и описать суть этих всеобщих и разнообразных перемен, их сложность и противоречивость и их главные направления.
Большинство наблюдателей, живших в 1870-е годы, твердо верили в принцип линейности развития. Казалось само собой разумеющимся, что любые перемены — в материальном производстве, в области знаний, в возможностях преобразования природы — означают продвижение вперед, и что все события современной истории служат, таким образом, прогрессу человечества. Прогресс представляли в виде кривой возрастания всех измеримых и неизмеримых величин. Исторический опыт, казалось, гарантировал непрерывное улучшение по всем направлениям, даже там, где до полного улучшения было еще далеко. Трудно было поверить в то, что еще чуть более чем за триста лет до этого просвещенные европейцы считали образцом ведения дел в сельском хозяйстве, в военном деле и даже в медицине достижения древних римлян и что всего за 200 лет до этого еще всерьез спорили о том, смогут ли люди когда-либо превзойти достижения древних; что еще в конце XVIII века специалисты сомневались в росте населения Британии.