Империализм принес с собой и новые сомнения. Прежде всего он противопоставил незначительное белое меньшинство массам черных, смуглых, желтых людей — тех самых «желтых дьяволов», против которых призывал заключить союз император Германии Вильгельм II, чтобы защитить Запад; но при этом большая часть самой белой расы была обречена на положение людей «второго сорта», согласно неумолимым требованиям новой науки — «евгеники» (см. гл. 10){71}. При таком положении вещей: могли ли долго существовать мировые империи, так легко утвердившие свое господство и с такой легкостью управлявшие народами, благодаря преданности немногих и пассивности большинства, и все же — не имевшие широкой опоры для своего правления?
Киплинг, величайший и, наверное, единственный поэт империализма, приветствовал великое и славное событие в жизни Британской империи — «бриллиантовый» юбилей королевы Виктории в 1897 году — пророческими стихами, напоминавшими о закате империй прошлого:
Упоминая «шумные торжества», поэт имел в виду закладку и строительство громадной новой столицы Индии — города Нью-Дели. Наверное, Клемансо был не единственным скептиком, предвидевшим, что это будут последние руины в длинной череде разрушенных столиц исчезнувших империй. Разве не было господство над миром столь же шатким, как господство над массами населения в своей собственной стране?
Неопределенность была двоякой. Если власть империи (и господство правящих классов) над своими подданными казалась уязвимой для действий с их стороны (хотя непосредственной угрозы как будто не было), то еще более уязвимой и непрочной казалась сама воля к господству, стойкость в борьбе за выживание, разрушаемая внутренней неуверенностью. Похоже было на то, что именно богатство и роскошь, достигнутые благодаря мощи и предприимчивости, стали причиной слабости мускулов, которые прежде укреплялись под действием постоянных усилий. Ведь раньше уже бывало, и не раз, что паразитизм в центре империи приводил в конце концов к торжеству покоренных варваров.
Нигде подобные вопросы не звучали с такой роковой тревогой, как в этой величайшей из всех империй, превзошедшей размерами и славой империи прошлого, и в то же время — самой уязвимой и оказавшейся на краю упадка. Даже энергичные и трудолюбивые германцы понимали, что империализм идет рука об руку с «государством рантье», которое не имеет других перспектив, кроме саморазрушения. Вот что говорил, например, Дж. А. Хобсон в связи с подобными опасениями: «Если бы произошел раздел Китая, то большая часть Западной Европы приняла бы вид и характер, подобные тем, которые имеют Южная Англия, Ривьера и обжитые, освоенные туристами области Италии и Швейцарии, где находится множество поместий богатых аристократов, живущих на дивиденды и пенсии, получаемые с Дальнего Востока; население этих областей составляют слуги и обслуживающий персонал, торговцы и работники транспорта; рабочие заняты, в основном, конечной обработкой скоропортящихся продуктов, так как никакой промышленности нет; основные продукты питания и прочие товары поставляются из Африки и Азии»{73}.
Так «прекрасная эпоха» буржуазии разрушила сама себя. Очаровательные, безобидные «элои», описанные в фантастической повести Герберта Уэллса, проводившие жизнь в играх на солнце, существовали по милости «морлоков», жителей темных подземелий, от которых были совершенно беззащитны{74}.
«Европа, — писал германский экономист Шульце-Гаверниц, — переложила бремя тяжелого физического труда, сельскохозяйственных и горных работ и утомительного труда в промышленности на небелые расы, а себе оставила роль рантье, живущего на прибыли; тем самым она открыла путь к экономическому, а затем — и к политическому освобождению и равенству небелых народов»{75}.