— Я так счастлива, — сказала Элис, — так счастлива, что ты вернулся, я очень тосковала по тебе.
Она закрыла глаза, и через мгновение он понял, что она погрузилась в сон. Виктор наклонился и поцеловал ее в лоб, потом повернулся и взглянул на Огастеса.
— Можно с вами поговорить? — спросил он.
Они вдвоем вышли из спальни.
— Вы рассказывали мне, что начало вашему состоянию положили украденные драгоценности, — начал Виктор несколько минут спустя.
Они сидели друг против друга в библиотеке. Огастес курил сигару, с интересом наблюдая за сыном. Банкир понимал, что Виктор чем-то обеспокоен.
— Это правда, — согласился Огастес.
— Вы поступили честно, рассказав мне об этом. Теперь пришло время и мне кое в чем честно признаться. — Он произнес эти слова, уставившись на ковер, а затем посмотрел отцу в глаза, гадая, как тот отреагирует. «А вдруг, — думал он, — мое признание все разрушит?»
— Прошлой ночью я угодил в драку, — сказал он спокойно, — не по своей вине, на меня напали. Это произошло в Бруклине. Как бы то ни было… — Он замолчал. «Господи, как произнести эти слова?»
— Что случилось, Виктор?
— Я… убил человека. Случайно, но все-таки убил.
Огастес с безучастным видом продолжал посасывать сигару, на кончике которой то вспыхивал, то тускнел пепел.
— Ты был со своими итальянскими друзьями?
— Да.
— Полиция знает?
— Нет. И не узнает. Мои приятели ее не любят. Но я хотел, чтобы вы знали: я убил человека.
Огастес помолчал. «В конце концов, он мне не сын, — думал он. — В его жилах течет другая кровь. Сицилийцы… Насилие и страсть к убийству у них в природе…»
— Я рад, что ты открылся мне, Виктор, — наконец произнес Огастес. — Верю, что ты убил защищаясь. Давай не будем больше возвращаться к этому делу.
Виктор посмотрел на приемного отца, удивленный его спокойствием. Неужели то, что с ним случилось, не имеет никакого значения? Но что-то внутри его подсказывало, что это не так.
Элис Декстер умерла десять дней спустя. Виктор находился у ее постели до самого конца. Последние слова Элис были обращены к нему: «Мой сын», Когда женщина, привезшая его в Америку, умерла, Виктор дал волю своему горю. «Сицилийцы, — думал Огастес, глядя на него сухими глазами, — этот народ слишком эмоционален, неустойчив. Слезы, насилие, кровопролитие… Но он мой сын. Или все-таки нет?»
Глава 11
Тюремный дневник Франко Спады.
12 августа 1892 года. Я начинаю этот дневник в память своего дорогого друга Филлипо Пьери, умершего в понедельник, два дня назад, от теплового удара, как решил этот некомпетентный идиот доктор Мантури. Да, на нашем проклятом, вонючем острове-тюрьме очень жарко, и Филлипо умер в каменоломне, но тепловой удар только довершил разрушительную работу двенадцати лет страданий от звериной жестокости, отвратительного питания, грязи, непосильного труда и самого страшного — отчаянно медленного течения времени. О Боже, как мучительна эта нескончаемая череда дней, месяцев, времен года, лет! Я в Сан-Стефано уже двенадцать лет и девять дней — всего 4389 дней без учета високосных лет. Но к чему считать? Почти все эти дни и ночи, за исключением проведенных в одиночке, я был рядом с Филлипо. Вместе с ним я работал, ел, пил, разговаривал, мочился, короче, занимался всем на свете, кроме разве что секса.
Иногда мы с Филлипо даже обсуждали эту проблему. Здесь мужеложство обычное дело, но мы любовниками не стали. Бог знает почему. Возможно, причиной было не только обоюдное отвращение к мужскому сексу, но и боязнь разрушить свою дружбу — единственное, что давало мне силы жить с ужасным сознанием, что до конца своих дней мне не уйти с этой проклятой, забытой Богом скалы. У нас здесь говорят: у Бога был камень в почках, этот камень вышел и упал в море, став островом Сан-Стефано.
О Филлипо, Филлипо, милый друг, как же я тоскую и скорблю о тебе! Но ты по крайней мере уже свободен!
Хотя я серьезно сомневаюсь, что Бог есть, все же молю его дать тебе почетное место на небесах за все твои страдания! Если же он этого не сделает, значит, он не Бог, а дьявол, как я и подозревал. Кто еще, кроме дьявола, мог создать такой жестокий, грязный и несправедливый мир, как наш?
Именно Филлипо научил меня читать и писать, поэтому мой дневник — дань его памяти. Год за годом он развивал мой интеллект, и за одно это я обязан ему всем. Человек тонкого ума, получивший образование в Болонском университете, он научил меня всему, что знал сам, — истории, политике, естественным наукам, даже математике, так что я тоже в некотором роде закончил университет. Еще важнее то, что он дал мне цель в жизни. Когда я каким-нибудь образом выберусь из этой гнилой дыры, то использую знания, которые дал мне мой друг, чтобы улучшить этот мир. Знаю, что моя надежда нелепа, ведь я приговорен к пожизненному заключению, но чувствую, что моему уму и моему перу это по силам. Именно Филлипо дал мне эту силу. Его разум стал в какой-то степени и моим. Ради друга и ради себя я должен найти приложение своим, нет, нашим способностям.