Следующий ход за Стараче.
Ганджи окончательно проникся ко мне дружескими чувствами: вчера вечером сам вызвался связать мне свитер, и я согласился. Бедный старый идиот в тюрьме уже двадцать лет, все, что ему осталось, — это читать, вязать да рвать время от времени зубы. И в конце концов умереть.
Получил письмо от Витторио — это всегда для меня такая радость! Он собирается в следующем месяце жениться на некоей Люсиль Эллиот, племяннице приемного отца. Подумать только, мой маленький Витторио женится! Боже, в это трудно поверить, но я желаю ему счастья. Если у меня выгорит дело со Стараче, возможно, я выберусь отсюда и снова увижу брата. Какое это будет счастье! Мы родились в безрадостном мире, но по крайней мере Витторио удалось в нем пробить себе дорогу.
Интересно, рассказывает ли он американцам, что его брат, хоть и по ложному обвинению, но приговорен к пожизненному заключению за убийство? Наверное, нет, и я не обижаюсь за это на Витторио.
27 августа 1892 года. Стараче клюнул! Каких-то полчаса назад он поманил меня из кухни наружу, на солнышко, потом закурил сигарету и огляделся вокруг. Кухня выходит прямо в обнесенный высокой стеной двор, в тот момент, как обычно, пустой, однако нас могли заметить часовые на башнях.
— Почисти мне сапоги, — сказал он.
Я понял его намерение: если я буду заниматься какой-нибудь привычной грязной работой, то часовые не обратят на нас внимания. Я быстро принес из кухни тряпку.
— Иди сюда, в тень, — позвал он, отходя от кухонной двери. С неистово бьющимся сердцем я пошел следом. Очевидно, Стараче опасался, что нас услышат другие заключенные, работавшие на кухне. Я встал перед ним на колени и принялся чистить сапоги.
— У кого из твоих знакомых есть сто тысяч лир? — спросил он тихо. — У той женщины, которая тебя каждый месяц навещает? Ее зовут княгиня… Как дальше?
— Дель Аква, — ответил я, старательно начищая сапоги. — Ее муж очень богат, для них сотня тысяч — ничтожная сумма. Если хочешь, я могу попросить княгиню купить тебе ту ферму.
Какое-то мгновение он молчал, судя по всему, напуганный ничуть не меньше, чем я. Если он поможет мне, но его поймают, то он окончит свои дни в тюрьме.
— С чего бы княгине покупать мне ферму? — произнес он наконец.
— В знак расположения.
— К тебе?
— Правильно.
— А какая тебе будет от этого польза?
Ожесточенно тру сапоги.
— Может быть, в ответ ты тоже окажешь мне услугу.
— Какую?
Я перестал чистить и поднял на него глаза.
— Что есть в нашей дыре такого, что стоило бы ста тысяч лир? — спросил я спокойно.
Ответ он знал, но боялся произнести вслух.
— Скажи сам.
У меня пересохло в горле, я с трудом сглотнул. Если он продаст, то меня надолго упрячут в одиночку и выгонят из «образцовых». Значит, придется вернуться в грязные общие камеры, где меня опять прикуют к кому-нибудь цепями, короче, моим небольшим привилегиям придет конец. Я сделал решительный шаг.
— Лодки с провиантом, — прошептал я, — если бы ты спрятал меня на одной из них, княгиня Сильвия купила бы тебе ферму.
О Боже, он клюнул.
— Дай мне все обдумать, — попросил он наконец.
— Она приезжает через два дня, поэтому думай быстрее.
Дочистив его сапоги, я вернулся в кухню. Я далеко не религиозен, но сейчас молюсь, что бы ни было там, наверху.
28 августа 1892 года. Стараче согласился. Он сказал, что спрячет меня на одной из лодок, если княгиня гарантирует покупку фермы. Теперь дело за этой сорокалетней аристократкой, чья судьба так странно переплелась с моей. Наверное, меня должна мучить совесть, ведь, дав денег на побег преступника, княгиня преступит закон, но моя совесть спокойна. Из-за этой женщины я сюда попал, пусть она и вызволит меня отсюда. Пусть это бессердечно, жестоко, но именно так я чувствую. О других своих чувствах к княгине, благодарности например, предпочитаю не распространяться. Если уж не сама княгиня лично, то ее полный роскоши и блеска мир несет ответственность за то, что я двенадцать лет провел в цепях. Я попрошу у нее деньги без малейших угрызений совести.