— На какія же удовольствія, вмѣшался мистеръ Торнчиль, — не имѣютъ права дѣвицы, способныя съ своей стороны доставлять такъ много радостей? Про себя скажу (продолжалъ онъ), что состояніе у меня порядочное; я только и признаю на свѣтѣ три блага — любовь, свободу и наслажденія; но если бы моей прелестной Оливіи было угодно, провались я на этомъ мѣстѣ, коли не готовъ сейчасъ же подписать за ней половину моего состоянія; и въ награду за это только и попросилъ бы одного, чтобы она и меня взяла въ придачу.
При всей моей несвѣтскости я все-таки отлично понялъ, что подъ этимъ комплиментомъ нахально скрывается постыднѣйшее предложеніе; однако, я сдержалъ свой гнѣвъ и сказалъ только:
— Сэръ, въ семействѣ, которое вы удостоили своимъ посѣщеніемъ, честь цѣнится столь же высоко, какъ и у васъ. Всякое посягательство на нее можетъ повести къ весьма опаснымъ послѣдствіямъ. И такъ какъ честь, сэръ, составляетъ въ настоящее время единственное наше богатство, мы должны прилагать особыя старанія къ ея сохраненію.
Но мнѣ пришлось раскаяться въ горячности, съ какою я произнесъ эти слова, ибо молодой помѣщикъ, схвативъ меня за руку, сталъ клятвенно увѣрять, что вполнѣ сочувствуетъ такому образу мыслей, хотя не одобряетъ моей подозрительности.
— Что до послѣдняго вашего намека, продолжалъ онъ, — то, увѣряю васъ, что у меня и въ мысляхъ не было ничего подобнаго. Клянусь всѣмъ, что есть въ мірѣ соблазнительнаго, что осада добродѣтели, по всѣмъ правиламъ стратегическаго искусства, совсѣмъ не въ моемъ духѣ: я люблю, чтобы города сдавались мнѣ сразу, безъ боя.
Столичныя гостьи, до сихъ поръ дѣлавшія видъ, что не слышатъ разговора, при послѣдней выходкѣ сквайра, казались сильно обиженными такой вольностью и завели серьезную и скромную бесѣду о добродѣтели. Къ нимъ присоединились сначала моя жена, капелланъ, а потомъ и я. Подъ конецъ и самъ сквайръ выразилъ раскаяніе въ томъ, что такъ много погрѣшилъ на своемъ вѣку. Заговорили о прелестяхъ умѣренности и о свѣтломъ настроеніи души, не запятнавшей себя излишествами.