Как убедительно показали новейшие исследователи, реальным «источником» пророчеств Нострадамуса были астрология и магия. При жизни прорицателя бушевали и переплетались между собой затяжные международные конфликты. Нострадамус «предсказал» расширение и углубление этих конфликтов - и не ошибся. Отсюда и отдельные совпадения (конечно, очень условные) его прорицаний и последующих событий.
В предсказаниях Нострадамуса не раз пытались находить и пророческие прозрения насчет конфликтов XX века. Так, в начале 1980 года на экраны в США и Западной Европе вышла картина «Предсказания Нострадамуса», в которой подчеркивалась «точность» пророчеств относительно событий, предшествовавших появлению фильма, например, судьбы Гитлера или Джона и Роберта Кеннеди. Прорицание относительно Эдварда Кеннеди оказалось куда менее точным - ему предрекалось избрание в 1980 году президентом США.
В 1976 году была опубликована книга М. Пижара де Гюрбера (доктора Фонбрюна) «Что в действительности говорил Нострадамус»20, в которой разъяснялась «божественная» природа «предсказаний», содержавшихся в «Пророчествах». На основе «изысканий» Фонбрюна журнал «Пари матч» летом 1981 года оглушил читателей сенсацией, что Запад должен подвергнуться «советско-мусульманскому» нашествию. «Русские придут в Париж и за семь дней его разрушат»21, - вещал Фонбрюн. А в октябре 1981 года и потом еще через год, осенью 1982 года, «Пари матч» уведомлял читателей, что французский астроном, состоящий на службе в США, в Национальном управлении по астронавтике и исследованию космического пространства (НАСА), Морис Шатлен проверил «Сотни» на компьютере и «уточнил», что «русские и мусульмане» нападут на Европу в период между 1982 и 1988 годами, но она будет, конечно, спасена американцами…
Нострадамус был «прорицателем» вековых конфликтов, И к нему поэтому нередко обращались реакционеры именно в периоды таких конфронтации.
Антракт: перед последним действием
Американский историк Р. С. Данн писал (1970 г.), что на протяжении всего XVII века идеологический конфликт «налагал постоянный отпечаток почти на все аспекты европейской жизни: на концепции свободы и веротерпимости, на политику партий, деловые предприятия, общественную структуру, науку, философию и искусство»1. Это верно преимущественно для первой половины века. За столетие (с 1540 по 1640 г.) только четыре года - 1548, 1559, 1550 и 1610 - не видели значительных военных действий в Западной Европе2. Разумеется, неверно было бы представлять, что вековой конфликт развивается по прямой восходящей линии, которая потом сменяется столь же прямой, но нисходящей линией. В действительности линия является ломаной и в восходящей и нисходящей своих частях. Так, новый мирный промежуток (в первые годы XVII в. до начала Тридцатилетней войны) был временем явной утери лагерем контрреформации того порыва, которым он был охвачен в первые десятилетия после Тридент-ского собора. Папы первой половины XVII века не обладали фанатическим рвением Пия V, отлучившего от церкви королеву Елизавету. Когда Урбану VIII предлагали применить эту меру в отношении Людовика XIII в наказание за поддержку протестантских стран, папа ответил: «Разум предписывает нам не подражать Пию V». Эти подъемы и спады в идеологической убежденности не всегда и не вполне совпадали с усилением и ослаблением политических и военных сражений. Проводя зачастую прагматическую политику, Рим требовал тем не менее от других стран строгого соблюдения интересов католического лагеря в конфликте - будь то борьба против протестантизма или ислама. Так, папская курия неоднократно осуждала Венецию за ее отказ участвовать во многих военных кампаниях против Порты, за стремление поддерживать дипломатические и торговые связи с протестантскими и даже нехристианскими странами. Это было одной из причин наложения папой интердикта на Республику святого Марка, под которым венецианцы находились несколько месяцев в 1606 и 1607 годах. Б. Брехт тонко подметил эту связь. В его пьесе «Галилей» инквизитор, рекомендуя папе подвергнуть преследованию ученого, говорит: «И теперь, когда от чумы, войны и реформации число истинных христиан сократилось до нескольких маленьких кучек, в Европе распространяются слухи, что Вы заключаете тайный союз с лютеранами-шведами, чтобы ослабить императора-католика. И в это же самое время эти математики, эти жалкие червяки направляют свои трубы на небо и сообщают миру, что и здесь, в этом последнем пространстве, которое у Вас еще никто не оспаривает, Вы не слишком сильны»3.
Во второй половине 20-х годов гугеноты, в особенности жившие в Ла-Рошели, были убеждены, что могут рассчитывать на поддержку Мадрида, который будет пытаться таким образом связать руки французскому правительству и не допустить его вступление в Тридцатилетнюю войну на стороне антигабсбургских держав. Маршал Шомбер сообщал в апреле 1628 года в Париж, что гугеноты в ряде областей рассчитывают на испанскую помощь: «Они говорят, что испанцы им помогут, так как не захотят допустить, чтобы король овладел Ла-Рошелью»4. На деле же Государственный совет в Мадриде еще ранее обсудил и принял решение по вопросу о том, стоит ли удовлетворить просьбу гугенотов о помощи крепости Ла-Рошель, которая была осаждена войсками, посланными Ришелье. От попытки таким образом нанести ущерб главному неприятелю - Франции - удержаться было трудно, но предложение об оказании помощи обосновывали все же "тем соображением, что, мол, иначе жители Ла-Рошели отдадут себя в распоряжение Нидерландов и крепость станет форпостом голландских еретиков. Впоследствии, уже после ухода в отставку, тогдашний руководитель испанской политики граф (позже герцог) Оливарес ставил себе в заслугу, что он не следовал советам макиавеллистов, хотя это позволило бы «избежать вовлечения в войны ео шведами, датчанами и протестантскими еретиками Голландии и привело бы к распадению Франции»5.
В протестантском лагере ссылками на конфликт нередко мотивировались попытки добиться изменения политики другой страны. Так, Нидерланды, стремясь способствовать заключению мирного договора между Швецией и Россией, переговоры о котором велись с 1614 по 1617 год, в своем послании шведскому королю Густаву Адольфу подчеркивали «опасное положение всего христианства», необходимость для него (т. е. протестантских государств) защищать себя от агрессии иезуитов и прочих папистов. Швеции, зависимой от финансовой помощи голландцев, намекалось, что она будет продолжаться, если Густав Адольф сообразует свою политику с интересами Нидерландов6, отождествлявшимися с интересами протестантского лагеря в вековом конфликте.
Стремление руководствоваться государственными интересами, когда они противоречили интересам контрреформации, характеризовалось католическим лагерем, особенно самим Римом, как «макиавеллизм» в том негативном значении, какое приобрел этот термин со временем и которое совершенно искажало подлинный смысл взглядов великого итальянского мыслителя. В подобном значении термин «макиавеллизм», впрочем, получил самое широкое распространение, в том числе и в протестантских странах. Однако уже в начале XVII века Ф. Бэкон хвалил Макиавелли за описание того, «что люди делают, а не того, что им следует делать». А один из сотрудников кардинала Ришелье (возможно, само «серое преосвященство» - глава его секретной службы отец Жозеф) писал, что «лучший совет, который можно дать в государственных делах, основан на знании самого государства» .