– «Голланд»-то?.. Он что же – из него?.. Как ужасно!..
– Да, из него.
– «Голланд» – мой подарок Володе в день помолвки…
– Так, отлично. Значит, ружье номер 453 – ваше? Откуда оно у вас?
– Мне продал инженер Туренко. Знаете его? Вот-вот, он самый.
– Когда?
– В колчаковщину… Точнее – в тысяча девятьсот девятнадцатом. А он что, отнекивается? Вы же были у него?
– Был. Туренко утверждает, что продал вам это ружье в прошлом году. За полсотни рублей. Врет?
– Безусловно!
– А какая ему цель врать?
– Просто: о самоубийстве Андреева уже ходит по городу много слухов. Кому охота служить мишенью для сплетников?
– А-а!.. Что ж – возможно, возможно. И еще сведущие лица утверждают, что «Голланд» – не «Голланд», а тулка, и что это не гладкостволка от рождения, а сверленый штуцер. Ну, как?..
– «Сведущие лица»! Пьяница, выживший из ума, Русанец, и лесник Потапов!.. Нашли авторитетов!..
– А все же?
– Говорю вам: чушь, ересь!.. У «Голланда» великолепный бой! Бесподобный бой, только ружье старинное, под черный порох, и требует применения концентраторов: ведь мастер Голланд сделал эту двустволку задолго до бездымного пороха.
Я опять сказал:
– Возможно, возможно, – и всматривался в его глаза, показавшиеся мне теперь рысьими.
А Кружилин наглел с каждой минутой.
– Не «возможно, возможно», милейший мой, а так точно!.. Если бы я не был стар и Володя Андреев не был моим зятем, я бы не расстался с этим сокровищем! Я бы в гроб с собой его унес, пусть черви источили бы его, как скоро источат меня самого!..
Мы помолчали.
Я соображал: значит, уже побывал и у Туренки, да там не сговорились, и у Русанца побывал. И Потапов оказался честным малым.
Итак – один на трех! Мужественный старец!..
Он становился наглее, я – злее: для меня уже было совсем ясно, что охотовед Кружилин, милый и добрый Евгений Александрович – прохвост!.. Я сказал ласково-ласково:
– Мы решили отправить этот… эту тулку на экспертизу, на Тульский оружейный завод.
Кружилин рассмеялся:
– А что вам даст такая экспертиза? Ну, предположим, что я ошибся при покупке ружья, еще во времена колчаковщины. Спешка, знаете ли: снабжение партизан – дел, пахнувшее тогда виселицей… Учтите: снабжение партизан. Что меняет экспертиза?
– Вот что, дорогой Евгений Александрович… Помните кремневый пистолет, принадлежавший «порутчику Лермонтову» без твердого знака?.. «Кинжал Шамиля», припоминаете? И еще: нож, «изготовленный Артари Коломбо»? И вот эта старинная пороховница с автоматической меркой – я изъял ее из комиссионного магазина. Сдана – Кружилиным. На медяшке вырезано: «1823 год. Некрасов»… Этакая многозначительная игривость мысли у покупателя: «Неужели сам поэт? А может – его отец? Беру. Заверните»… У меня порядочно накопилось… И все – по новой орфографии. Без твердого знака.
Он рассмеялся. Своей прежней, добродушно-милой улыбкой… Мне сразу так и вспомнилось: «Спасибо, спасибо, роднуля, за приглашение: но – не могу, решительно- не могу… Хлеб насущный добывать надо».
Но глаза – бирюзовые глазки Софьи Кружилиной- еще больше позеленели: совсем стали кошачьими.
– Ну-те-с? Что еще скажете, милейший инспектор?
Я открыл Уголовный кодекс на статье о мошенничестве.
– Прочтите, Евгений Александрович, статью сто шестьдесят девятую… Система, антиквар, система…
– Попробуйте только!.. Продажа антикварных предметов законом не карается… даже, допустим, поддельных. Попробуйте: теперь не двадцатый год – слава богу, есть в мире несколько золотников справедливости… И еще – прокуратура есть! Попробуйте!..
В интонациях голоса его всякое подобие радушия мгновенно исчезло: злобно вкрадчивой стала речь…
«Партизан» Кружилин выпустил когти. Я ответил:
– Хоть и прокуратура, попробую все ж…
И позвонил коменданту:
– Пришли милиционера… Пришел милиционер. Скомандовал:
– Арестованный, встать! Руки назад… Кружилин вскочил:
– Не имеете права без санкции!..
– На сутки имею право.
– Я не выношу насилия!.. Повешусь на подтяжках в камере!..
– Шпана не позволит, Евгений Александрович… Они очень не любят таких демонстраций и могут отколотить.
– Меня – со шпаной вместе?!
– А куда же? В музей? Милиционер опять повторил:
– Встань, сказано! Замолчь! Прямо иди! – И вытянул из кобуры наган.
Я крикнул вслед:
– Скажи коменданту: подтяжки не отбирать!
Евгений Александрович на пороге обернулся. Он улыбался:
– Оказывается, вы – юморист, инспектор!.. Завидное качество! А если я все же повешусь? Ведь – тюрьма, дорогой!.. Вам, вам – будет тюрьма!.. Свидетель-то есть!..
– Шагай швыдче! Сказано – замолчь, не вертыхайся! – уже грозно рявкнул «свидетель».
Я углубился в письма Андреева…
Их оказалось тринадцать. «Чертова дюжина».
Но что это были за письма!.. Можно ли найти в мужском сердце столько беспредельной любви и нежности, столько ласки словесной и жемчужин душевной щедрости, разбросанных по страничкам почтовой бумаги?!. В этих письмах был весь Володя Андреев: человек, не умевший находить компромиссов в жизни, не знавший «золотой серединки», не признававший никаких уклонов и не умевший прощать…
Ни другим, ни себе.
Перечитав письма, я протянул их Софье и вздохнул:
– Эх вы, женщина!..
Она опять разрыдалась, как в первое знакомство, но у меня рука не поднималась к графину с водой…
Пройдут годы, десятилетия, постареет русоволосая, обрюзгнет, потолстеет, детей народит… Как дым исчезнет краса былая, и голова оплешивеет. Может, тогда поймет, что прошла мимо того счастья, о котором мечтает женщина, о котором романы пишут…
И сам, на свои мысли, заметил вслух:
– Мимо…
Она еще горше заплакала – поняла…
– Ну-с, хватит, Кружилина, дождика! Выкладывайте все, как на исповеди: вам легче будет. Отчего застрелился Андреев? Предупреждаю: ваш отец, Кружилин Евгений Александрович – арестован.
Тут я сказал насчет откровенного показания и прочее, что принято считать «штучками-дрючками» следователя: дескать, «заманивает, силки ставит»; никак люди понять не могут, что, когда допрашиваемый не лжет, он действительно духовно ближе следователю…
Она ответила:
– Клянусь: всю правду… Измучилась я, исстрадалась… Сама уже думала… о веревке.
– А разве это поможет?.. Не надо об этом думать. Рассказывайте, Софья Евгеньевна. Я слушаю.
Вместо ответа она достала из сумочки еще одно письмо Андреева.
– Это – последнее. Я получила уже после его смерти…
– Следовательно, вы уезжали из города все-таки? До смерти Андреева?
– Я уехала в Мочище, на дачу, двадцатого, а папа приехал двадцать четвертого и рассказал… Вернулась в город, а меня уже ждет Володино письмо… посмертное… А его – уже похоронили. Думала, что с ума сойду… В Мочище у одного охотника стрихнина купила за большие деньги, но тот обманул. Провалялась в постели неделю и решила – веревку надо, да тут вы появились… Читайте письмо, в нем все сказано. Я не хотела отдавать вам – ведь оно посмертное…
«Счастье, радость моя единственная в жизни!.. Не тревожься, не бойся за отца: никто и никогда ничего не узнает… Ради твоего спокойствия, пусть все будет само по себе.
Я ухожу из жизни, ухожу от тебя, любимая моя. Мне больше жить нельзя: обмарался я перед комсомолом, перед партией, и – не имею права на личное счастье и на существование. Сегодня я покончу с собой. Я пристрелю себя, как собаку, нагадившую в хозяйской комнате. Но об отце не беспокойся – он может спать спокойно, если сможет… Вексель сейчас у москательщика Кошкина. Я уже продал все из дома, даже вещи мамы, и мне теперь один выход… Прощай. И в гробу – твой Владимир»…
Софья успокоилась, сидела тихая и бледная, но видно было, что стоит ей огромного напряжения эта реакция после истерики.