– Хватит врать, Лоштаков! И не стыдно на старости лет?
Тут даже спокойный всегда Смирнов не выдержал:
– Ух, как охота его по лысине съездить! – шепнул он Автономову. Тот так же в тон ответил:
– Думаешь, мне не охота?.. Ну, гражданин Лоштаков, одевайтесь!
На следующее утро инспектор Автономов возобновил допрос Леньки Бурдукова.
– Как ты затащил на западню кадку с капустой?
– Так пустая была кадушка-то. Как я в подпол спустился, дядька с другой кадки капусту таскал, что в сенях была. Тогда и Смитильсон… Я из его попалил и в клеенку обернул да в пустую кадушку и сунул: ну хотел, значит, себе оставить, когда все кончится. А дядька начал ведрами таскать капусту-то и второпях недоглядел, да и темно было…
– А почему ж наган и «Стейер» в капусту не спрятал?
– На что они мне? Я не бандит какой… Я мамке наказывал после всей заварухи побросать револьверы в прорубь. Да не сделала мамка, а где Смитильсон – не знала. Когда энтот револьвер отыскался, в кухне курсанты были: грелись. Мне мамка уже в больнице рассказывала…
– Для чего же ты столько вещей пожег?
– Да мне они ни к чему, старье все!
– Кровь где взял?
– Дядька боровка забил, как раз…
– Вино с дядей вылакали?
– Не… е… Еще раньше в деревню увез, а оттуда кровь доставил.
Автономов вздохнул и покачал головой.
– Н-да!.. Значит, давно хозяйничал в курсантских вещичках?
Тут Ленька Бурдуков попросил закурить и твердо сказал:
– Боле ничего не знаю. Хочь убивайте!
– Пули на тебя еще не отлили, парень! Не будем убивать.
– А… бить?
– И бить не будем. Ты сам себя… убил. Вот в газете пропечатаем… Ну, а на кой черт все это понадобилось, Бурдуков? Славы искал?
Ленька поперхнулся дымом, оскалился и стал похож на хорька.
– Ничего боле не скажу!
– Ну, что ж, и на том спасибо. Отведите его!..
Вечером к инспектору Автономову явился комендант:
– Бурдуков хочет показание дать.
Привели Леньку. Он всхлипнул:
– Куды хочете, только из этой каморы уберите!
– Чего так?
– Их там десять душ: ширмачи-карманники. На мне ездют…
– Как это ездят?
– Зануздают и ездют. Катаются. Игра у них такая. А я слабый, невмоготу мне…
– Видишь ли, Бурдуков, места у нас нету. Перенаселение. Вот, хочешь – свобода под подписку? Но тогда – разговор начистоту.
– По дурости я… Людей послушал и… мамку.
И Ленька Бурдуков «открыл душу»…
Дом, в котором находилось общежитие совпартшколы, некогда принадлежал династии Лоштаковых – Бурдуковых. Советская власть конфисковала владение. И тогда родилась мысль: кому-то надо свершить нечто героическое и потом начать ходатайствовать о возврате недвижимого имущества. Такое во времена национализации и денационализации домов встречалось не раз.
– И ты решил отличиться? Орел!
– У нас и бумага была заготовлена: прошение-заявление. Опосля думали справку взять из уголовки и приложить, а дядьку в Москву отправить… Как думаете, вернули бы дом?
– Не знаю, Бурдуков. Ну, а одеяла?
– Да что ж, бросать их, что ли?..
Суд приговорил младшего представителя домовладельческой династии к двум годам лишения свободы; старшему, Родиону Лоштакову, определили год, но по старости заменили принудработами.
Если полистать подшивку газеты «Советская Сибирь» за 1926 год, в ней можно отыскать заметку под заголовком: «Неудача Бурдукова».
Так я и назвал этот рассказ. Но дело не в фамилии. Дело в другом: может ли такое случиться теперь, в наши дни?
Думаю – нет.
А вы как полагаете?..
У ЧУЖИХ БЕРЕГОВ
В середине лета моря Тихоокеанского театра величаво прекрасны. Чарующая прелесть нежно-розовых зорь, изумрудные волны и россыпи солнечных дорожек, бегущих в синюю даль, – этого забыть нельзя, как нельзя забыть первую любовь…
Бывают летом и штормы, но они коротки и не страшны. Налетит шквалистый «свежак», разбойным свистом пройдется по вантам и начнет швырять соленые охапки белой пены. Небо, потемнев, трахнет пушечным залпом, опрокинет на корабль недолгий водопад ливня. Смотришь, уже все прошло, словно мимолетный сон. Лишь летящий в голубом небе белый пух из туч, распоротых молнией, да мертвая зыбь остаются свидетелями сердитой вспышки природы.
А потом – опять: море словно сапфир; небо цвета бирюзы, и за кормой – сверкающие стежки-дорожки, и ни Айвазовский, ни нынешний Нисский не в состоянии передать это великолепие на холсте, ибо нет на земле тех красок, какими одарила природа дальневосточные моря летом.
В такие июньские и июльские дни идут к далеким – своим и чужим – берегам корабли.
На кораблях – ослепительная белизна шлюпок, взлет стройных мачт, блеск надраенной латуни и алый сурик спасательных кругов. На палубах – яркие пятна женских платьев, пижам, свежеотглаженных матросских форменок и командирских кителей с золотыми шевронами.
Идут корабли… И жизнь идет там – размеренная, ритмичная. Певуче отбивают склянки этот ритм, и каждый матрос, каждый командир знает свое место, которое отведено ему корабельными расписаниями и штатной ведомостью, носящей именно такое официальное название: «Судовая роль».
Царствуют на корабле уставы и традиции. Давно вошли даже в сухопутный быт слова: «морской порядок», «морская дружба», «морская чистота». А над традициями, над судовой ролью, над каютами – капитан: ум, воля и сердце корабля.
Чаще всего это – сухощавый человек с седоватыми висками, сдержанно отзывчивый к людским горестям и беспощадно суровый в вопросах дисциплины и долга. Советские капитаны обычно не речисты: слово капитана на корабле – закон, а закон всегда лаконичен…
Час за часом, вахту за вахтой режет волны морской корабль. Уходит жаркий день, наполненный работой, солнцем и соленым ветерком. Скоро солнце, позолотив спокойные воды, быстро начнет тонуть в огромных глубинах. Вахтенный матрос спустит кормовой флаг. Попозже совсем стемнеет и загорятся глазки иллюминаторов. Из открытых дверей салонов польется музыка, и какое-нибудь колоратурное сопрано в образе девчушки с наплечниками геолога схватит за сердце…
Но вот гаснет свет в салонах, чернильная ночь заливает все вокруг. Только немеркнущие искры топового «созвездия» да красно-зеленые точки отличительных указывают путь, которым идет корабль.
В полночь начинается капитанская вахта.
Капитан, не торопясь, поднимается на мостик, бросает беглый взгляд на компас, проверяет прокладку и затем удовлетворенно кивает сменному штурману:
– Вахту принял. Отдыхайте!
И до утра в полутьме мостика – размеренные шаги, силуэт рулевого у штурвала. Слышится:
– Три – вправо.
– Лево не ходи.
– Так держать!
…Тишина… На мостике, на всем корабле – безлюдье. Разве лишь возникнет из тьмы фигура старпома. Легкой упругой походкой пройдет он по палубам, еще раз проверит походные крепления шлюпок и лючин, подымется на прогулочные галереи и, обнаружив позднюю парочку, деликатно отработает задний ход, чтобы не смутить. Дальневосточные старпомы – опытные. Они знают, что полярники едут на Крайний Север по договорам, на три года, и без любви им никак нельзя.
Прочее население спит.
Похрапывает подвахтенная смена в кубриках; спят пассажиры в своих каютах, неправдоподобно-голубоватых от света ночных ламп; спят буфетчики, коки, стюарды… На теплой плите в камбузе, развалясь, дремлет корабельный котище Васька. Он знает, что строгие традиции запрещают спанье на плите, поэтому глаза его хоть и закрыты, но ухо, нацеленное в дверь, чуть подрагивает, движется.
Все спят. Кроме командиров. В штурманских каютах вместо синих ламп – яркие бра. Здесь царит вечная морская бессонница: между вахтами есть «свободное время», и его нужно использовать, превратить в служебное. Штурману времени никогда не хватает: нужно составить новые судовые расписания, выверить коносаменты, подготовить тайм-шиты и чартеры, лишний раз посидеть над каргопланом.
Только днем удается вздремнуть часика два-три, свернувшись на коротком диванчике, и постельное белье на койках не разбирается по неделям. А когда спит капитан? «Морская практика» показывает, что выгоднее всего спать после ночной вахты. И притом – в ванной: если капитан принимает ванну, никто не постучит.