– Неси, Брежнев, вишневого варенья. Чай. И молока. Проголодался я зверски, – сказал Шурка и стал перочинным ножом резать каравай на ломти.
Кока раздал куски хлеба. Первым намазал ситный маслом и полил вишневым сиропом.
– Знаете, как это у немцев называется? – Шурка смотрел на нас с превосходством старшеклассника. Даром, что сидел в третьем классе два года, и мы стали его однокашниками. – Бутер брод. Дед все время рассказывает, что немцы другого ничего и не едят. Только бутер броды. Не знают ничо. Ни пельменей тебе, ни борща, ни ухи. Нарезали хлеба, маслом помазали, полили чем или сала свиного сверху положили и вперед. Очень они, немцы, свиное сало любят. Знаете, как называется? Швайне бутер брод. Дед врать не будет. Он им от Курска до рейстага …, – и для весомости и авторитетности сказанного Шурка вставил в рассказ взрослое слово.
Надо сказать, что все взрослые слова мы прекрасно знали не хуже нынешних подростков, но применяли это знание в очень ограниченных формах. Выражаться при взрослых было верхом невоспитанности. Таких пацанов считали за дешевых выпендрежников и только. А если такое слово вылетало при родственниках кого-то из парней, особенно при матери, так можно было огрести по сапатке. Даже самые отпетые уркаганы, кого держали на учете в милиции, предпочитали ботать по фене, чем материться. Кстати, ботать и понимать по фене, был тоже особый шик.
Я отвлекся. Гоша не перебивал до того момента, пока приступ ностальгии во мне не иссяк, а потом спросил:
– Помог вам Шурка? Или так? Вы хлеб ели. Разве просто хлеб может быть вкусным?
– Гоша. Вы сейчас просто не знаете запаха свежего хлеба, только что забранного из печи. Бабушка у Шурки всю жизнь пекла караваи. Она их делала такими, сейчас пирожных таких не делают. Ломоть пропитывали сиропом. Сироп уже тек с масла на землю. Кока приподнял кусок повыше, наклонил голову и ртом стал ловить струйки.
– Сейчас пошамаем. Накиньте, кому не лень, сверху сиропчику.
– Шурка, лопнешь.
– Наша бабка говорит, дай Бог подать, да не оговаривать. Вы зажиточные. Так что, не жадись, Брежнев. Варенье у тебя мама вкусное варит. Я бы один банку слопал. И зря я что ли у бати солидол для твоего велика брал… А солидол он, ого! Дороже варенья в сто раз!
Сейчас, наверное, Гоше уже невозможно представить, каким чудесным был наш обед с домашним караваем, кусочком сливочного масла, теплым чаем и вишневым сиропом.
Сытый Шурка просолидолил цепь и долго крутил цепной механизм. Постепенно во всех сочленениях старого велика пропали скрипы.
Наконец, я мог на него сесть и поехать.
Целую неделю мы колесили по дорогам Челябинской области. Добрались до Златоуста и целый день провели в музее. Потом с ночевками и поломками возвращались назад. В горах самой лучшей дорогой были затяжные спуски. Гнали на велосипедах с горы до какого-нибудь ручья или небольшой речки, останавливались, разбивали лагерь, варили еду, ходили рыбачить, играли. А потом долго шагали рядом со своими машинами, поднимаясь в гору. Без споров не обходилось. Как-то я рассказал всем, что велогонщики в гору должны заезжать на велосипеде, иначе их с гонки снимут. Мне не верили. Спрашивали, как это можно заехать в гору? Мне почему-то казалось, что надо встать с седла и, вихляясь из стороны в сторону, сильно давить на педали. Кто-то сказал, что у гоночных велосипедов есть скорости, и гонщики при подъеме переключают их, чтобы педали было крутить легко. Никто не поверил. Велосипед не машина, чтобы на нем скорости переключали. Все склонялись, что надо заезжать стоя. Более всех усердствовал я. Но один парень стоял на своем: не заехать в гору на велосипеде просто так, если скоростей нет. На очередном подъеме я должен был продемонстрировать свою теорию. Как бесстрашно я гнал с горы! Знал, что по инерции проскочу большую часть подъема. У меня и сейчас дух захватывает от воспоминаний о том спуске. На гору я вкатил почти до половины. И далее мог с усилием, но все-таки вращать педали, стоя на них и бросая велосипед то в правый, то в левый наклоны. Оставались считанные метры. Победа была близка. Ржавое сочленение на цепи не выдержало и лопнуло. Потом пришлось несколько километров идти пешком. В ближайшем совхозе мы попросили кузнеца поставить новые клепки. До сих пор это самые новые детали в велосипеде.
А свою «Чайку» я потом выловил. На ней, правда, гонял Маратка. Его я выследил и вместе со своими товарищами загнал в развалины старого купеческого магазина. Маратка велик бросил на камнях, а сам схоронился в подвале.
Но был пойман и вытолкан на свет божий. На его круглом, щекастом и неумытом лице не было ни наглости, ни испуга. Он только весь съежился. И его раскосые глаза крепко зажмуривались, когда я взмахивал кулаком, пытаясь рассвирепеть и ударить вора. Подстрекателей вокруг хватало. И миролюбием мы не отличались. Надо было наддать Маратке так, чтобы у него пошла кровь, или чтобы он упал на землю. Все это знали. И он знал. Но не просил пощады, не ревел навзрыд. Он просто приготовился к очередной порции побоев.