Последнее, что успеваю осознать перед очередным отключением, женский голос:
— Хватит, вы же его убьете…
Темнота.
Тишина.
Последующие часы помню урывками. Какие-то отчаянные крики, звуки далекой сирены, бьющий в глаза противный свет. Снова крики, тошнотворный запах лекарств, люди в белых халатах. Снова яркий свет. Больно. Сразу везде. Особенно болит рука. И голова. И в груди что-то тянет, будто оттуда сквозь небольшой надрез вытаскивают внутренности.
Темнота.
Тишина.
— Стасик, как ты? - надо мной склонилась заплаканная мама. Пытается улыбаться, но из ее глаз катятся и катятся слезы.
— Все хорошо, - в горле очень сухо, настолько, что едва протолкнешь слова. - Попить.
— Да-да, конечно, - она возится в стороне и выше от моей головы. Слышу звук наливаемой воды.
Руки мамы дрожат, когда она подносит к моим губам пластиковый стаканчик. Приподнимаю голову и пью. Жадно, разом все, что она мне дает.
— Еще.
— Ты горе мое, - плачет мама, когда я, наконец, напился. - Больше никаких жить отдельно. После выписки сразу домой. Мы с отцом…
— Вы с отцом большие молодцы, - улыбаюсь ей растрескавшимися губами. - Но обратно я не вернусь, прости.
— Но почему? С кем ты связался? Что случилось? Почему не хочешь жить дома? Мы что-то не так сделали?
Как много вопросов на мою несчастную гудящую голову.
— Ничего особенного не случилось. – Сам выбираю вопрос, на который буду отвечать. Ну, как отвечать, немного отбрехаться. Не хочу рассказывать ей, с чего все началось. Знаю, что не поймет и не оценит. Да и не нужна мне чья-либо оценка. Тогда, зимой, поступил так, как считал нужным. И знал, что могу огрести в ответку. Вот и огреб. - Просто оказался в плохое время в плохом месте. Что со мной? Что-то серьезное?
Не могу пока осмотреть себя - тяжело даже просто приподниматься. Сил нет никаких. Такое ощущение, что не ел минимум неделю. Еще и голова кружится. И челюсть – каждое слово дается с большим трудом, но это и понятно, наполучал я по ней достаточно.
— У тебя серьезный перелом правой руки, - губы мамы снова дрожат, но она все же собирается с духом, выдыхает и продолжает. – Сотрясение головного мозга, многочисленные ушибы и ссадины. Слава богу, внутренние органы не пострадали. Стасик, ну, как так? Что ты там забыл?
— Просто шел домой. Я ни с чем не связался и никуда не влип, если ты об этом. Просто не повезло. Но это тоже опыт, - улыбаюсь ей. - Не самый приятный, спорить не буду, но опыт. Надолго я здесь?
— И ты так просто об этом говоришь? – удивляется мама и какое-то время молчит, видимо, ожидая моего пояснения, но его нет. - Пока не поправишься! – все же отвечает. Ее голос становится серьезным и непреклонным. - Мы с отцом будем дежурить по очереди.
— Это ни к чему. Ты же видишь - все в порядке. Самое страшное позади. Теперь только поправиться осталось.
— Ты совсем себя не бережешь! Так хоть о нас с отцом подумай! Мы еще внуков хотим понянчить.
А вот переход на ожидаемых внуков – последний аргумент. И вступает он в дело, когда все иные уже исчерпаны.
Я понимаю, что она сейчас не в себе. Понимаю, что очень переживает, наверняка на одних таблетках живет. И мне очень стыдно, что заставляю ее испытывать всю эту боль.
— Все будет хорошо, - говорю ей, стараясь, чтобы голос звучал по-доброму и уверенно. - Люди иногда дерутся. Так бывает. Тем более пацаны. Это нормально.
— Но не так же жестоко!
— Я жив - это главное. Правда?
Она кивает, но, само собой, я ее не переубедил.
Первые дни в больнице - самые трудные. Встаю я уже к вечеру, но хожу все равно очень мало, только до туалета и обратно. Головокружение появляется сразу, когда поднимаюсь с кровати, и нужно немного посидеть, чтобы все более или менее успокоилось. Сил действительно очень мало, постоянно хочется спать. А еще мое лицо больше походит на очень сильно испорченное яблоко, к тому же раскраска этого «яблока» постоянно меняется. Новый день, а у тебя новая рожа. Весело и неожиданно.
Хуже всего с правой рукой, похоже, с ней восстанавливаться придется дольше всего. Уж ни о каких тренировках в ближайшее время точно думать не приходится.
Я лежу в общей палате на четырех человек, но сейчас тут занята только соседняя койка - тщедушным мужичком с желтоватым лицом, который, насколько я понял с его же немногочисленных слов, лишился четырех пальцев, работая на заводе на станке.